Глава XXXIII. Последний из братства

Нет ничего более ценного в мире и ничего, требующего большего бережения и уважения, как свободная человеческая личность.

Вернадский покинул Боровое вместе с другими академиками в конце августа 1943 года. Войдя в вагон, он устроился у окна и только на ночь поневоле отходил от него. Кинематографическая смена пейзажей, станций, селений и людей помогла смирить нетерпение, с которым все ждали Москву.

На шестой день Вернадский был дома. Он не нашел перемен в своем кабинете, не увидел следов бомбардировок на улицах, но шофер свозил Владимира Ивановича в район вокзалов и показал четырехэтажную коробку разбитого бомбой жилого дома. Не было ни окон, ни перекрытий, но в одном углу, образуемом двумя целыми стенами, остался кусок пола, на котором удержалась кровать с подушками и кружевными накидками.

Кабинет В. И. Вернадского в московской квартире

В машине Владимир Иванович уже спрашивал у заместителя, можно ли вести экспериментальную работу, выходят ли журналы, где можно напечатать "Ноосферу".

- Быть может, и даже, наверное, последний мой мемуар, - прибавил он спокойно.

Свежесть мысли, с которой Владимир Иванович вновь обратился к занятиям, не обманывала его. Она свидетельствовала о цефализации, о психозойской эре человечества, а вовсе не о здоровье. С каждым днем уменьшались силы, слабело зрение. Владимир Иванович еще совершал свои утренние прогулки, но уже сопровождаемый кем-нибудь из близких людей.

Летом 1944 года он прожил несколько недель в "Узком", работая над книгой, которую называл "главной своей книгой", "делом всей жизни"¹. Но книга, по признанию Владимира Ивановича, "мало подвигалась вперед". В "Узком" без Натальи Егоровны работа не шла, мысли возвращались к последним дням общей жизни и к собственной судьбе.

¹ ("Химическое строение биосферы и ее окружение". Целиком книгу В. И. Вернадский закончить не успел. Подготовленные к печати части книги издательство "Наука" выпустило в 1965 году.)

Перед эвакуацией, в том же "Узком", Владимир Иванович получил известие о смерти Гревса, старейшего по братству друга. Он жил в Москве и хотел непременно приехать, чтобы повидаться, но встреча не состоялась.

Владимир Иванович остро перенес тогда эту смерть.

"Мысль об Иване все время, - писал он в дневнике, - последний и самый старый по возрасту из нашего братства ушел, полный сил умственных".

Возвратившись из "Узкого", Владимир Иванович все еще соблюдал свой порядок жизни, но в начале декабря случилось воспаление легких. Входивший тогда в употребление сульфидин спас ему жизнь, но силы возвращались медленно. Ему было запрещено выходить дальше спальной комнаты, служившей теперь и кабинетом. Посетители к нему почти не допускались.

С первых дней возвращения из Борового установился обычай обязательно встречаться с Александром Павловичем Виноградовым по субботам или воскресеньям. В воскресенье, 24 декабря, Александр Павлович, как обычно, зашел днем. Владимир Иванович в халате сидел за столом и читал газету. На первый вопрос гостя о самочувствии он отвечал:

- Чувствую себя хорошо... - Но тут же добавил: - По-стариковски хорошо!

В тот день появились сообщения о зверствах фашистских войск во Львове. Владимир Иванович, прерывая разговор о своем здоровье, еще не усевшись на место, заговорил взволнованно и гневно:

- Во что обратилась Германия! Какой ужас и позор! Вы читали все это?

Александр Павлович кивнул головою, и Владимир Иванович, отталкивая от себя газету, продолжал:

- Я думал, как бы я смог после всего этого с ними встретиться? Ведь я знаю их ученых, с некоторыми у меня велась дружба не менее полувека! Вы помните, я рассказывал вам о некоторых? Вот Браун из Веймара... Что они скажут? Нет, фашисты будут наказаны, просто как преступники будут наказаны!

И, поясняя свою мысль, Владимир Иванович стал вспоминать свое выступление в Государственном совете по вопросу об отмене смертной казни:

- Я доказывал, что нет смысла в казнях, что нельзя же всех повесить, всех расстрелять! А господа члены совета смеялись и кричали: "Не запугаете!" Было и неприятно и даже страшно... И вот теперь, Александр Павлович, подумайте только, на старости лет я должен изменить свое отношение... не могу не изменить отношение к этому вопросу!

Александр Павлович попытался переменить разговор, волновавший больного, но через несколько минут Владимир Иванович опять возвратился к мучительной теме.

- Они должны, должны вернуть нам все, что разрушено... - говорил он. - И все, что было раньше забрано у нас благодаря нашей мягкости, нашему германофильству... Вы помните, я рассказывал вам о коллекции Грота? У него оказались лучшие образцы русских минералов! Царский родственник герцог Лейхтенбергский увез в свой замок в Германию коллекцию минералов из лучших экземпляров, скупленных на Урале, подаренных ему Кокшаровым... Кокшаров выбирал лучшие из лучших, из них отбирал лучшие Лейхтенбергский, а Грот все это купил за гроши у наследников Лейхтенбергского...

И в этом направлении разговор не мог не волновать старого русского ученого. Гость напомнил о приближении наших войск к Будапешту, где Вернадский бывал и также имел ученых друзей.

- Да, я хорошо знал там профессора Кардоша, Садецкого-Кардоша, - светлея лицом, отозвался Владимир Иванович. - Вот кстати, Александр Павлович, прочтите, пожалуйста, из Поггендорфа, что о нем там сказано...

Словарем Поггендорфа Владимир Иванович пользовался постоянно для справок и держал его под рукой. Александр Павлович нашел заметку о Кардоше и прочел вслух.

- Да, он был очень светским, но очень любезным человеком, - обращаясь к воспоминаниям, заговорил Владимир Иванович. - Я встретился с ним в Париже. Он работал там, как и я, в лабораториях. Он был интересный собеседник. Наталья Егоровна и я любили с ним беседовать, засиживаясь на парижских бульварах... Вы знаете, он познакомил меня однажды тут же на бульваре с молодой Виардо. Она представилась мне, помню, как дочь Тургенева...

На мгновение Владимир Иванович, задумавшись, умолк, потом со вздохом сказал:

- Бедный Гревс... написал целую книгу, доказывая, что эта Виардо не была и не могла быть дочерью Тургенева!

- А самоё Виардо вы не видели никогда? - спросил Александр Павлович...

- Только раз на сцене... С Тургеневым я встречался, даже был с ним знаком... Я люблю его и перечитываю, хотя это, конечно, не Толстой, не "Война и мир", да он, впрочем, и сам это понимал!

Будущее народов, будущее России, будущее советской науки постоянно владело мыслями Вернадского. Он часто говорил о том, что по окончании войны моральное значение в мировой среде русских ученых должно сильно подняться и надо считаться с огромным ростом русской науки в ближайшем будущем. "Мировое значение русской науки, русского языка в мировой науке будет очень велико, ранее небывалое", - писал он в дневнике месяц назад. А до того он подал записку в президиум Академии наук о работе "Международной книги", в которой писал:

"После заключения мира мы должны знать обо всем, что совершается в научной области, так же быстро, как это делается в других государствах. Нельзя узнавать о ходе мирового научного движения через несколько лет. Мы должны знать его через несколько дней!"

Это было последнее организационное мероприятие старого ученого. Оно привело к учреждению Института информации Академии наук СССР, получившего ныне огромное значение. Разговор перешел на прошлую встречу. Неделю назад шла речь о возможном превращении одного из изотопов калия в изотоп аргона. Владимир Иванович предполагал, что такой процесс мог происходить в природных условиях, и обещал найти номер все того же английского журнала "Природа" для какой-то ссылки.

- Нужно обязательно спектрографическим путем изучить изотопный состав аргона из газов калийных месторождений, - наказывал Владимир Иванович. - Вообще, как мы уже с вами намечали, надо изучить глубже газы калийных месторождений...

Началось обсуждение возможности поставить такого рода опыты в ближайшее время. Незаметно разговор стал перебрасываться с одной проблемы на другую из тех, что составляли и смысл и неразрешимую трагедию сознательной жизни ученого, - о геологическом времени, об устройстве космоса, об открывшейся разнице в возрасте Земли и метеоритов, о вечности жизни, о диссимметрии и, наконец, о самом главном.

- Геологическая история Земли не имеет ни начала, ни конца, - дважды процитировал Владимир Иванович положение, названное им принципом Геттона.

Александру Павловичу был не ясен глубокий смысл, который Вернадский вкладывал в этот принцип, и он возразил:

-Сколько я мог убедиться, читая Геттона, он говорил, что не видит в истории Земли ни начала, ни конца, а не то, что их нет... Я этот принцип могу принять только на веру: в нем больше какого-то религиозного смысла, чем научных фактов!

- Вот именно, - обрадованно воскликнул Вернадский, - вот именно! В религии действительно есть начало и конец. Вот эти-то религиозные представления люди и перенесли в научные понятия! А в пределах геологического времени конца и начала нет!

Прасковья Кирилловна давно уже зажгла свет. Нетронутые стаканы чая, остывая, подернулись коричневой пленкой. Александр Павлович стал прощаться, чтобы дать покой больному.

- Вы не беспокойтесь обо мне, вы скажите, как ваше здоровье, дорогой Александр Павлович, - говорил Владимир Иванович и, когда тот ответил, что все хорошо, протянул руку: - Ну, до свиданья!

По долгой привычке хозяин направился было к двери проводить гостя, но тот решительно запротестовал. Владимир Иванович покорился, но остался на ногах. В дверях Александр Павлович еще раз оглянулся на учителя. Провожая взглядом ученика и друга, он стоял в своей маленькой комнате, среди книг и рукописей, освещенный ярким верхним светом, и было ясно, что старый гениальный ученый, всю жизнь окруженный товарищами, друзьями и учениками, всегда и везде был наедине с самим собой.

Утром Владимир Иванович позвал Прасковью Кирилловну и спросил, готов ли у нее кофе. Когда она вернулась с салфеткой, чтобы застелить для завтрака край стола, Владимир Иванович быстро встал, давая ей место, и в тот же миг пошатнулся и упал. В открытых глазах его изобразился ужас: он не мог говорить, язык не действовал.

Всю жизнь Владимир Иванович боялся именно потери речи при кровоизлиянии в мозг, как было у отца. Он быстро потерял остатки сознания и умер, не приходя в себя, через тридцать дней, 6 января 1945 года.