Пятая лекция. Юстус Либих

Юстус Либих родился в Дармштадте 14 мая 1803 года вторым из десяти детей: пяти сыновей и пяти дочерей. Его отец вел торговлю аптекарскими и москательными товарами в небольших размерах и, благодаря трудолюбию и бережливости, при энергичном содействии жены, Марии Каролины, урожденной Мозер, добился некоторого благосостояния. Мать Либиха была приемной дочерью мещанина и земледельца Филиппа Мозера; кто были ее родители, неизвестно. Она была в некотором роде необыкновенная женщина; несмотря на своих десять детей, она заботилась о лавке; она отличалась неутомимым прилежанием и громадной при том силой воли. И по лицу, особенно по резкому профилю, второй сын был на нее похож. Отец обыкновенно сам изготовлял многие предметы своей торговли; с этой целью он устроил лабораторию, где ему помогал сын; таким образом последний уже очень рано практически ознакомился со многими веществами и реакциями, что частью обусловило некоторые позднейшие его успехи. О характере старика Либиха известно немного; это был, кажется, тихий и трудолюбивый человек, в некотором роде, пожалуй, такой, каким Фауст описывает своего отца, сумрачного честного человека. Бросается в глаза сходство семейных условий с семейными обстоятельствами Роберта Майера; однако Юстус Либих и Роберт Майер представляют противоположные типы.

Кроме практических упражнений в изготовлении химических препаратов в лаборатории, на ранее развитие химического дарования Юстуса Либиха имело влияние следующее обстоятельство. Доставая для отца книги из великогерцогской дворцовой библиотеки, он познакомился с библиотекарем Гессом, который сам интересовался естественными науками. Молодой Либих так понравился ему, что он предоставил в распоряжение четырнадцатилетнего подростка довольно богатую химическую библиотеку. В одном автобиографическом наброске Либих рассказывает, что он взасос читал без разбора все, что попадалось ему из сочинений по химии. Из описывающихся в этих сочинениях опытов его маленькие средства позволяли ему ставить очень немногие, но зато он их ставил бесчисленное множество раз, причем изучил малейшие их детали; позже он сам утверждает, что, благодаря этому, в нем сильно развилась своеобразная способность химика мыслить наглядными образами, т. е. вместо логических процессов сохранять в памяти процессы химические. Не лишне, быть может, заметить следующее: для человека, наглядно знающего по собственному опыту известное число химических процессов, не представляет никаких больших затруднений по одним описаниям проникнуться таким доверием к тем или другим опытам и составить себе о них столь наглядное и яркое представление, что, когда он в первый раз в действительности увидит их, то он считает их уже старыми знакомыми. Точно так же Либих развивал круг своих воззрений усердным посещением всевозможных мастерских. Громадное значение для него имел один странствующий химик и уличный доктор, приготовлявший на одной ярмарке в Дармштадте гремучее серебро. По красным парам Либих узнал, что происходит растворение серебра в азотной кислоте; о присутствии алкоголя он узнал по тому, что в той же бутылке химик чистил грязные воротники, издававшие потом запах водки. Поэтому он дома попытался приготовить гремучее серебро и был вне себя от радости, когда ему это удалось.

Это напоминает молодого Моцарта, который, услышав однажды многоголосую обедню, был в состоянии записать ее на память.

Гремучие соединения тогда впервые сыграли роль в жизни Либиха; они вдохнули в него уверенность в своих силах, благодаря чему он возымел мужество не довольствоваться более повторением точно описанных экспериментов, а собственными силами проникать в область еще не изведанного; эти же соединения и впоследствии еще не раз играли серьезную роль в направлении его жизненной деятельности.

Как большинство выдающихся людей, Либих созрел рано. У нас имеются об этом скудные известия; но мы знаем, что он принят был в гимназию на два с лишком года ранее обыкновенного. Низшие классы он проходил в нормальное время и уже здесь принадлежал к худшим ученикам, но позже он работает все меньше и меньше для классической гимназии и никогда не был в числе первых учеников. Вольгард в написанной им биографии Либиха называет еще некоторых других ровесников Либиха, которые впоследствии кое-что сделали в то время, как в школе они ничего не делали. Самый видный из них - историк Г.Г. Гервинус, который четырнадцати лет от роду оставил гимназию для того, чтобы сделаться книготорговцем.

Приблизительно на пятнадцатом году жизни Либих выступил из гимназии, древне-классическое направление которой ни сколько не привлекало его, и отдан был отцом к одному аптекарю Геппенгейму на Бергштрассе. Там он пробыл десять месяцев. Карл Фогт рассказывает, что он должен был так скоро закончить период своего учения из-за взрыва, происшедшего в его чердачном помещении во время приготовления гремучей ртути. Вольгард сомневается в правдивости этого сообщения, но в пользу своего мнения не приводит никаких доводов, кроме указания на общую склонность Фогта украшать свои рассказы драматическими эпизодами. Едва ли можно отрицать вероятность этого сообщения, и если оно соответствует действительности, то перед нами второе решающее выступление гремучих соединений в жизни Либиха. Во всяком случае Либих снова вернулся в отцовский дом и после долгих просьб получил разрешение заняться изучением химии. Так как безрассудство допускать в университет только лиц, прошедших полный курс гимназии, тогда не свирепствовало еще с такой силой, как теперь, то не стоило больших трудов определить Либиха в Боннский университет, где тогда работал Кастнер, самый видный немецкий профессор химии того времени. В следующем году Кастнер переехал в Эрланген, куда за ним последовал и Либих, прельщенный обещанием Кастнера дать ему возможность производить анализы минералов. Но и в Эрлангене производить этих анализов не пришлось, так как сам Кастнер не понимал их.

В Бонне, как в Эрлангене, Либих вместе с некоторыми ровесниками образовал кружок, где читались доклады и велись беседы по химии. В Бонне он посещает немногие доступные ему химические фабрики и очень дельно описывает отцу все, что видел, причем предлагает ему проект расширения собственного предприятия.

В Эрлангене Либих подпал под влияние Шеллинга. Он сам впоследствии в страстных выражениях жаловался на полную потерю двух лет, которую он понес, благодаря изучению натурфилософии; между тем в Эрлангене он пробыл всего один год, так как весь его студенческий период в Германии ограничился тремя семестрами; таким образом, здесь перед нами некоторое преувеличение. Во всяком случае, влияние Шеллинга носило, по-видимому, преходящий характер и не оторвало Либиха от его научных занятий. Плодом эрлангенского периода явилась небольшая статья о гремучем серебре, представляющая точное описание верного способа получения этого химического соединения. Достойно упоминания его замечание, что таким путем он получил препарат еще за два года до того; отсюда становится почти достоверным, что он работал с этим препаратом еще в Геппенгейме.

С Эрлангенским периодом совпадает и знакомство с поэтом Платеном, вскоре перешедшее в мечтательную дружбу, особенно со стороны последнего. И в Либихе в высшей степени развита была способность, часто наблюдавшаяся у великих людей живого или романтического типа, способность производить сильное, очаровывающее впечатление своей личностью, впоследствии часто обусловливавшая его единственные в своем роде успехи, как учителя. Платен сообщает, что Либих уже тогда изложил ему свой план отправиться в Париж, где оба друга надеялись встретиться. Осуществлению этого плана много содействовал Кастнер, принимавший в судьбе Либиха живое участие и очень тепло рекомендовавшего его при Дармштадтском Дворе. Временные неприятности из-за участия Либиха в одном запрещенном студенческом обществе не помешали осуществлению плана: спустя шесть недель после рекомендации Кастнера, Либиху выдано было 330 гульденов на дорогу в виде стипендии, которая потом была значительно увеличена; всего он получил 1680 гульденов, - сумму, довольно значительную по тому времени. Не может быть сомнения в том, что это раннее признание и своевременная помощь были причиной того, что Либих впоследствии оказался в состоянии выполнить такую громадную научную и организаторскую работу. Он неспособен был бы выполнить все это, если бы ему в юности пришлось затратить часть своих сил на борьбу с вредными условиями.

Осенью 1822 года Либих, имея девятнадцать лет от роду, отправился в Париж, где ему оказан был дружеский прием. По этому поводу он пишет в своей автобиографии: "Позже я очень часто наблюдал, что талант возбуждает у всех людей, я думаю, без исключения, непреодолимое желание содействовать его развитию; каждый помогает по-своему и все вместе, как будто по предварительному уговору; но талант лишь в том случае достигает успехов, когда он соединен с твердой, непоколебимой волей, внешние препятствия для его развертывания в большинстве случаев значительно легче преодолеть, чем препятствия, лежащие в самом человеке: подобно тому, как сила природы, как бы она могущественна ни была, никогда не производит действия сама по себе, а всегда в соединении с другими силами, точно так же человек может сделать ценным то, что он изучает или интеллектуально приобретает без труда, то, к чему он, как говорят, чувствует природное расположение, лишь в том случае, когда он, кроме того, изучил еще многое другое, что ему дается, быть может, даже с большим трудом, чем другим".

Отсюда во всяком случае вытекает то, что Либих лично получал такого рода развитие со всех сторон, что соответствует указанной подкупающей особенности его характера. Но стоит только бросить взгляд на судьбу Роберта Майера, чтобы убедиться в том, что дружественное отношение к таланту со стороны окружающих не всегда имеет место; ведь, Майер был поставлен в такие тяжелые условия, главным образом, по вине окружающих.

Либих сам с большой экспрессией описывал, как приковывала его логическая ясность французских лекций, внося порядок и связь в обилие фактических данных, нагромождавших его память и накопленных им во время тщательного изучения старой химической литературы. Нужно, пожалуй, прибавить, что необходимость перевести все факты, изученные при свете теории флогистона, на язык антифлогистонской теории, уже тогда пользовавшейся в Париже исключительным влиянием, эта необходимость обусловила у Либиха большую свободу ума в теоретических вопросах; этой свободы он не достиг бы, если б с самого начала ознакомился с новой теорией, не ознакомившись предварительно со старой. Так, он сам говорит: "То, что в парижских лекциях излагалось мне, как нечто новое и как бы без начала, казалось мне теснейшим образом связанным с предшествующими фактами, так что, если б последние были устранены, то и другие не могли бы иметь места". Мы видим, что, благодаря более глубокому знакомству с генетической связью научных теорий, Либих имел некоторое интеллектуальное преимущество даже перед своими учителями, великими французскими физико-химиками, преимущество, не преминувшее проявиться впоследствии. Стоит только сравнить длительное влияние Либиха с относительно кратковременной блестящей карьерой его современника и конкурента Дюма, чтобы ясно представить себе относительную ценность далеко простирающейся и обрывающейся на недалеком расстоянии перспективе в научных вопросах (то же самое можно сказать и относительно других вопросов).

Благодаря французским лекциям, Либих научился тому, чего он еще не знал: он научился строго фактически и экспериментально проводить и доказывать научную концепцию. Натурфилософский метод в начале девятнадцатого века в Германии состоял в проведении аналогий, по возможности далеких и потому мистически действующих, причем не столько искали, сколько устраняли всякие действительно доказательные рассуждения. Здоровый позитивизм французской науки, успехи которой видны всему свету, тем сильнее действовал на молодого Либиха, что он уже очень живо чувствовал недостаток эрлангенских учений и эрлангенских учителей.

С двух сторон действовали причины, старавшиеся отклонить Либиха от его цели. Он был снабжен многими рекомендательными письмами, благодаря которым он получил доступ в различные общества; в них он не испытывал ни малейшего удовольствия и вскоре перестал посещать их. Но тогда снова развилась дружба с Платеном, который прилагал все свои усилия к тому, чтобы по возможности оторвать Либиха от "материализма" его химических работ и направить его на "более общее" образование путем изучения языков и истории. Если представим себе, как много человечество потеряло бы, если бы Либих точно последовал совету друга, то мы поймем, как ничтожно значение этих, еще в наше время чрезмерно ценимых, особенных знаний. И Либих, в свою очередь, ответил: "С материализмом я раз и навсегда связан", и, сообщая о незначительных успехах своих в итальянском и английском языках, он прибавляет: "от древних языков я, к сожалению, должен отказаться". Но Платену, несомненно, недоставало того благоразумия, которое подсказало Велеру после одного совета, не понравившегося Либиху, написать ему следующее: "но как я мог посоветовать льву питаться сахаром!".

Но тогда Либих попытался последовать совету Платена; он сообщает, что "почти" прочитал "Освобожденный Иерусалим". Смешно и поучительно то, что он умеет выражать свое расположение к другу в выспренней сонете не иначе, как привлекая на помощь фантазии впечатления, вынесенные им с лекций по физике и химии; после одной лекции Гей-Люссака о газах он хотел бы быть газом для того, чтобы окружить друга.

Либих между тем продолжает свои работы по химии, для которых Готье де Клобри открыл ему доступ в лабораторию, а Тенар помогал своими советами. Они, естественно, тоже относились к гремучим соединениям, но пройденная Либихом за это время систематическая школа отразилась в постановке задачи, в том, что он старается получить возможно больше и возможно более близкие производные этих соединений. Гремучие соединения оказались, как предполагал уже Кастнер, солями особенной кислоты. Но вопрос усложнялся, благодаря тому, что это были, как мы говорим теперь, комплексные соли, при которых половина участвующих тяжелых металлов входит в состав кислоты и теряет свои обычные реакции. Либих приготовил щелочные соли серебряногремучей и ртутногремучей кислот; ему удалось также ввести в комплекс вместо этих металлов медь. Благодаря открытию, что присутствие избытка жженой магнезии может устранить взрыв при разложении, ему удалось даже твердо установить состав этих соединений. Оказалось, что новая кислота распадается на угольную кислоту и аммиак.

Наряду с этими определенными результатами отмечаются и многие другие, объяснения которых в силу необходимости было отложено на будущее время; работа начинается характерным признанием молодого автора, что в прежних его статьях есть теоретические ошибки, но что способ изложения может быть оставлен без изменения.

Работа, в которой французское влияние сказалось также тем. Что вниманию читателя усиленно рекомендуется выдающееся значение результатов, действительно произвела большое впечатление. Она была напечатана в "Статьях заграничных ученых" французской Академии и многократно печаталась на немецком языке. Либиху тогда исполнилось как раз двадцать лет, - перед нами снова пример характерной для великих людей, особенно романтического типа, ранней зрелости; мы можем также убедиться в том, что такая ранняя зрелость отнюдь не вредит правильному и благоприятному развитию организма, как это без рассуждений принимают многие, так называемые, педагоги. Естественно, что рано созревшего ребенка легче испортить ненадлежащим обращением, чем ребенка, у которого, вообще, не началась еще самостоятельная работа мозга; но свободное развитие рано созревших мальчиков так часто содействовало появлению великих людей, что мы скорее должны опасаться, насильственным задержанием подобных стремлений к развитию, погубить талант, чем предоставлением ему свободно развиваться и подобающей помощью вызвать несколько преждевременное истощение.

Самый важный успех, достигнутый Либихом, благодаря этому своему сообщению во французской Академии, было то, что он лично познакомился с Александром фон Гумбольдтом. Заняв, благодаря опубликованию классических описаний своих путешествий, самое высокое положение, какое может дать наука, Александр фон Гумбольдт отдался самому благородному спорту, каким, вообще, может заниматься человек его калибра: он старался повсюду открывать талантов, по возможности гениев, и оказывать им содействие в их стремлениях. По окончании Либихом своего доклада в Академии, когда он еще занят был упаковкой своих препаратов, к нему подошел Гумбольдт, познакомился с ним и вскоре так заинтересовался им, что добился для него доступа в частную лабораторию своего друга Гей-Люссака и побудил последнего лично заняться Либихом. Это благородное понимание обязанности, возложенной на него его выдающимся положением в науке, целиком примиряет нас с мелочными чертами человеческого тщеславия, от которых Гумбольдт не был свободен. Он тотчас пригласил Либиха к обеду в следующий день, а также Гей-Люссака и Тенара, но именно Либих не явился. Гумбольдт, незадолго до того снова вернувшийся в Париж из продолжительного путешествия, был уверен, что каждый знает его в лицо, и Либих по естественной робости забыл спросить его, как его звать, а академический служитель, к которому он затем обратился, тоже не знал маленького господина. Но Либих сумел извиниться, и доброта Гумбольдта еще впоследствии в решительные моменты приносила ему серьезную помощь.

Либих всегда признавал эту помощь в самых теплых выражениях и постарался выразить свою признательность также тем, что посвятил Гумбольдту самую влиятельную из своих книг ("Органическая химия в ее применении к земледелию и физиологии"). В предисловии он рассказывает об этой встрече с Гумбольдтом и продолжает: "этот разговор был краеугольным камнем моей будущности, ибо я приобрел для своих научных целей самого могущественного и самого любезного покровителя и друга… Никому не известный, без рекомендаций^*, в городе, где стечение столь многих людей из разных углов земли является величайшим препятствием для более близкого личного соприкосновения с местными выдающимися естествоиспытателями и учеными, - при таких обстоятельствах я остался бы незамеченным в этом громадном сборище и, быть может, пропал бы эта опасность была совершенно устранена. С того дня передо мною раскрылись все двери; живой интерес, с каким Вы относились ко мне, доставил мне любовь и искреннюю дружбу моих, навеки дорогих мне, учителей Гей-Люссака, Дюлонга и Тенара. Ваше доверие проложило мне дорогу к кругу деятельности, для достойного выполнения которой я неутомимо трудился с шестнадцати лет".

^* (Эти слова употреблены скорее по стилистическим требованиям. Ибо на самом деле он привез с собою рекомендательные письма, открывшие ему, между прочим, при содействии Тенара доступ в лабораторию Готье де Клобри.)

Последнее замечание относится к стараниям Гумбольдта доставить Либиху кафедру в Гессенском университете, о чем скоро придется говорить. Скоро между сорокапятилетним Гей-Люссаком, большая часть научной карьеры которого была уже в прошлом, и молодым начинающим ученым завязались очень близкие отношения: Гей-Люссак принимал личное участие в дальнейшем исследовании фульминатов (гремучих соединений) и при случае вместе с Либихом праздновал удачное выполнение какого-нибудь эксперимента танцем вокруг лабораторного стола; танцевать в деревянных башмаках, представлявшихся необходимыми в виду состояния помещения, было, правда, не особенно удобно, но зато и танец выходил особенно выразительный. И к Гей-Люссаку Либих на всю жизнь сохранил теплую благодарность и при случае удачно заступался за него, когда последний подвергался несправедливым нападкам.

Что касается результатов этой совместной работы, то они представляют довольно правильное дальнейшее развитие начатого одним Либихом исследования; в них сказывается верность тех технических пособий, которые вносил в работу Гей-Люссак. Удалось произвести полный анализ гремучего серебра и подкрепить результат разнообразными опытами; были получены также некоторые дальнейшие продукты обменного разложения. Попытка определить строение соединения, попытка, на которую у обоих хватило смелости, не могла, конечно, привести к цели в виду состояния науки того времени, когда отсутствовали все предпосылки для решения этой задачи.

И эта работа возбудила живой интерес; она была напечатана во всех специальных журналах; Берцелиус рецензировал ее, как и предшествовавшую работу, в своем годовом отчете весьма обстоятельно и сочувственно, а это было еще более решительным признанием, чем печатание ее в "Трудах заграничных ученых", ибо всякое суждение Берцелиуса было неуязвимо во всех отношениях.

К началу 1824 года Либих вернулся на родину и стал искать возможности применять на деле приобретенные им знания. Еще в Париже он заочно (in absentia) получил степень доктора Эрлангенского университета; диссертация была теоретического характера и трактовала об отношении неорганической химии к органической; полный текст диссертации, по-видимому, пропал. По настойчивой рекомендации Кастнера ему дана была искомая степень. По условия того времени нужно было прежде всего добиться того, чтобы полученная "заграницей" (в Баварии) степень признана была и родным университетом в Гессене; это было достигнуто по выдержании экзамена у профессора физики Шмидта и профессора химии Циммермана. Тогда Гумбольдт пустил в ход все свое влияние, и Либих был назначен правительством, не запросившим даже университета, экстраординарным профессором. Это было 26 мая 1824 года; Либиху было тогда двадцать один год и несколько дней.

Как упомянуто уже, кафедру химии занимал тогда В.Л. Циммерман. В свое время он изучал теологию, затем он обратился к естественным наукам, посвятив себя педагогической деятельности, и излагал свою науку в духе натурфилософии того времени. Лабораторией ему служила маленькая беседка, а на расходы по лаборатории в его распоряжении предоставляли ежегодно 220 гульденов. Либих вошел с предложением, чтобы ему разрешено было пользоваться как этой суммой, так и лабораторией, что, естественно, было отклонено; но ему ассигновано было отдельно 100 гульденов. Он приступил к чтению лекций, и внезапная и неизбежная конкуренция имела, кажется, трагическое значение для ординарного профессора. На лето 1825 года они оба объявили пятичасовые курсы по химии, но курс ординариуса не состоялся. Последний вначале добивался назначения ему командировки и, когда ему в этом было отказано, то он ходатайствовал себе отпуск, которым он, кажется, не воспользовался, так как в то же лето утонул во время купания. В протоколе, составленном по поводу его смерти, слово "утонул" вычеркнуто и заменено словами: "нашел свою смерть"; погребение состоялось уже на следующий день "в присутствии помощника педеля Вагнера, который вместе с пастором подписал этот протокол". Для объяснения этого обстоятельства недостает материала, и вопрос приходится оставить открытым.

Либих силой свой пленяющей личности очень скоро преодолел те препятствия, которые должно было нагромоздить на его пути недовольство более старых коллег внезапным назначением совсем молодого человека с совершенно "неправильной подготовкой". Особенно понимающего и готового к услугам сотрудника он, кажется, нашел в лице фармацевта Фогта. Если бы в наше время профессор вдруг назначен был в какой-нибудь университет, какую бурю негодования и возмущения это вызвало бы в академических кругах! Сколько это вызвало бы разговоров о том, что академическая свобода в опасности. И едва ли у министра народного просвещения хватило бы мужества назначить профессором человека, который не окончил гимназии, и, что еще хуже, был удален из нее, как "неспособный". Как быстро Германия приближается к состоянию китайщины!

Немедленно по вступлении в исполнение своих профессорских обязанностей, Либих очень много стал трудиться над тем, чтобы по возможности развить преподавание своей науки. Возможно, что некоторым импульсом здесь служило воспоминание о пережитых трудностях, в силу чего он проникся желанием для молодых товарищей по специальности лучше подготовить путь: главной же причиной была внутренняя и непреодолимая потребность, присущая личности и духовной организации Либиха, потребность привлечь к своим идеям и планам возможно большее количество сотрудников. Эта часть его многогранной деятельности была ему особенно по душе, по крайней мере, в первые годы его академической деятельности; ей он приносил наибольшие жертвы временем и деньгами, и создание лаборатории, где он обучал процессу исследования, является самым оригинальным и самым важным его делом.

Начало было довольно скромное. Либих вошел в соглашение с некоторыми коллегами с тем, чтобы открыть институт для подготовки фармацевтов и техников, где последние в течение года могли бы приобрести все необходимые им в их специальности знания. Университетский совет (сенат) отказался от всякого содействия (особенную роль, кажется, сыграли в этом отношении мракобесы-филологи), и министерство предоставило осуществление плана частной предприимчивости инициаторов, которые и не преминули осуществить его. Они таким образом распределили свои лекции, что программа могла быть выполнена согласно предварительному плану, и в 1825 году в специальных журналах появилось соответствующее объявление. Объявление, кажется, имело быстрый успех, хотя в первый раз записалось только два практиканта. Очень скоро занятия в лаборатории, которым вначале предполагалось уделять довольно мало времени, были значительно усилены, так что весь зимний семестр был предназначен для практических работ. Для зимнего курса 1827/28 года все места были заняты еще в октябре. Лаборатория была устроена в одной бывшей казарме и состояла собственно из одной часовой комнаты. Маленькая камера служила одновременно весовой и препараточной и, поэтому, зимою не должна была отапливаться. Впереди была открытая галерея с колоннами, по которой когда-то шагали туда и обратно часовые; она служила для работы с ядовитыми газами и т. д. Здесь развилось лабораторное преподавание химии, которое легло или ляжет в основу университетского преподавания.

Уже через несколько лет условия оказались совершенно недостаточными, и Либих требовал помощи и улучшения. Но дело оставалось в таком положении до 1833 года, когда делу дан был серьезный ход, и то только после того, как Либих заявил. Что предстоящей зимой, если снова наступит замедление, он, вообще, не будет читать лекций и преподавать. В весьма откровенном письме к канцлеру университета фон Линде он жалуется на несправедливое к нему отношение и сообщает, что, так как четыре года назад ему отказано было в настоятельно необходимой ему прибавке жалования, то он, в силу необходимости, позаботился о том, чтобы (посредством литературного заработка) сделаться независимым от университета.

Канцлер сделал все, что мог для того, чтобы удовлетворить Либиха. Он пишет Либиху (что должно быть сочтено ему в заслугу) примирительное письмо, в котором извиняется за главную несправедливость; что касается второстепенных жалоб, то относительно них он выражает желание поговорить в личной беседе. Далее он сообщает, что проект постройки пошел уже на утверждение. Речь шла о двухэтажной пристройке, которая должна была соединить бывшее помещение для часовых с главной задней постройкой. Эта пристройка была возведена два года спустя, но только недолгое время удовлетворяла потребностям все возрастающего числа практикантов, так что, спустя несколько лет, все начинающие были удалены, и Либих продолжал заниматься только с наиболее успевающими и самостоятельно работающими. Это положение продолжалось до конца 1852 года, когда Либих оставил Гессен.

Успехи тридцатилетней преподавательской деятельности Либиха в Гессене превзошли все, что было до него, да и в его время никто не достиг таких успехов. Не будет преувеличением, если сказать, что Либих за это время снабжал профессорами весь культурный мир. Если иметь в виду, что после того, как раз открыт был путь к таким успехам, создать что-нибудь подобное должно было бы быть гораздо легче, и что, несмотря на это, никогда ничего подобного еще раз достигнуто не было, - только имея это в виду, мы найдем правильную почву для оценки этого необыкновенного человека. Особенно замечательно следующее: очень многим ученикам Либих дал такое развитие, что и впоследствии, ставши самостоятельными и освободившись от воспламеняющего влияния своего учителя, они доставили значительные работы. В этом доказательство перворазрядного педагогического даровании, которое самостоятельно, не имея перед собою никаких образцов, без колебаний находит решительное средство для того, чтобы добиться необыкновенных результатов.

Это средство заключается в развитии самостоятельного мышления при работе. Это кажется тривиальным, и, все же, очень трудно не мешать ученику, когда его ход мыслей принимает другое направление, чем то, какое имел в виду профессор, поставивший задачу. Мне известно, что один выдающийся ученый и высоко почитаемый своими учениками учитель сводил на нет весь успех своего преподавания тем, что бессознательно заставлял своих учеников находить именно то, чего он заранее ожидал. Благодаря этому, он выпустил сотни докторов и едва ли даже одного ученика развил до такой степени, чтобы он впоследствии мог в научном отношении значительно подняться над средним уровнем. Послушаем, что сам Либих в своей автобиографии говорит о своем методе.

"Преподавание в собственном смысле, которое вели ассистенты, существовало в лаборатории только для начинающих; мои специальные ученики учились каждый соответственно полученной ими предварительной подготовке; я задавал задачи и ждал их выполнения; как радиусы круга, все стремились к общему центру. Руководства в собственном смысле не было; я каждое утро принимал от каждого в отдельности отчет о том, что сделано им накануне, равно как и о его взглядах на интересующий его в данный момент вопрос; я соглашался или делал возражения; каждый вынужден был искать собственной дороги. При совместной жизни и постоянных сношениях, благодаря чему каждый принимал участие в работах всех других, один учился у другого. Зимою я два раза в неделю делал своего рода обзоры о самых важных вопросах дня. Это были большей частью обзоры моих и их работ в связи с исследованиями других химиков. Мы работали с самого утра и до поздней ночи; развлечений и удовольствий в Гессене не было. Единственные жалобы, раздававшиеся постоянно, это жалобы служителя, который вечером, когда ему нужно было прибрать, никак не мог удалить работающих из лаборатории. Воспоминание о пребывании в Гессене возбуждает, как я часть слышал, у большинства моих учеников чувство глубокого удовлетворения по поводу хорошо проведенного времени".

Здесь мы находим еще один пункт, обусловивший успех Либиха: - общность работы. В то время, когда органическая химия, благодаря существенно трудам Либиха, вступила на путь своего первого, быстрого развития, интерес и область работы ее творца (или, по меньшей мере, сотворца) охватывали почти всю область этой науки; его ученики имели, благодаря этому, неоценимое преимущество, с одной стороны, чувствовать себя сотрудниками уважаемого маэстро, с другой стороны, сознавать, что они работают не в каком-нибудь затерянном уголке, а в самом центре поистине бурного тогда развития науки. Таким образом они испытали на себе действие личного воодушевления учителя к своему делу, ибо ничто так легко не передается молодым людям, как искренний энтузиазм, и самое великое для них счастье - приобщиться к этому энтузиазму. Мы видим, что значение Либиха, как исследователя, было необходимой предпосылкой для его чрезвычайных успехов, как учителя. И для человека, не являющегося перворазрядным исследователем, не исключается возможность, при наличности других качеств, достигнуть хороших успехов в преподавании, даже в выработке оригинальных исследователей; но тогда значительной высоты могут достигнуть лишь немногие, часто, один только. Для создания же длительной школы требуются весьма глубокие творческие идеи.

На научных работах Либиха, относящихся к первому периоду, ясно видно, какие большие требования предъявляла к нему организаторская и преподавательская деятельность; это по существу краткие исследования самого разнообразного содержания, относящиеся к области как органической, так и неорганической химии. Если мы вспомним, что эти работы он выполнял в бывшей комнате для часовых, среди все возрастающего числа учеников, если мы представим себе все это, то мы не можем не поражаться обилием содержащихся в них наблюдений и химических идей. Бесполезно вдаваться здесь в подробности. Мы расскажем только о последней работе с гремучими соединениями, так как эти соединения в последний раз снова оказали весьма благоприятное влияние на его жизнь. Либих обязан гремучему серебру не только своим удалением из гимназии^*, своей карьерой химика, своей профессурой в Гессене, но и самым преданным другом своей жизни. И оказав уму эту услугу, оно навсегда ушло от него (только один раз позднее посетив его на короткое время).

^* (По одному, впрочем, не вполне достоверному, рассказу, однажды в классной комнате произошел взрыв от находившегося в ранце Либиха гремучего серебра; это обстоятельство и повлекло за собою его удаление из гимназии, тем более, что он уже давно считался безнадежным в отношении языков. )

В то время, когда Либих работал в Париже над гремучей кислотой, Фридрих Велер, тогда ученик берлинского ремесленного училища, производил исследования над цианистой кислотой, получая ее рядом с цианистыми металлами (цианидами) путем введения циана в щелочи. Он сообщил результат своих анализов и получил для своей кислоты тот же состав, какой между тем найден был Либихом и Гей-Люссаком для гремучей кислоты. Таким образом возник вопрос, кто ошибся в анализе, так как тогда факт изомерии был еще неизвестен, и представлялось невозможным, чтобы два столь различных вещества имели одинаковый состав. Правда, Гей-Люссак тотчас указал на возможность различного расположения атомов; но Либих склонен был предполагать у Велера неточность, которую он даже надеялся обнаружить, если лично поставить опыт. И, вообще, он находит противоречия в данных Велера. Велер, со своей стороны, возмущенный, пишет по этому поводу Берцелиусу, что Либих обвиняет его в ошибке на шесть процентов, тогда как его (Либиха) работа издает "пахнущий Парижем дух", и в ней можно доказать ошибку без всякого исследования. К счастью, в1826 году во Франкфурте, родном городе Велера, состоялась личная встреча между обоими молодыми людьми, приведшая к их быстрому сближению; благодаря этому, разногласие могло быть мирно улажено в совместной работе, после того как Либих убедился в своей ошибке. Он публично сознался в ней, как сознался в свое время, в первой серьезной работе о гремучих соединениях, в своей прежней ошибке относительно содержания в этих соединениях щавелевой кислоты. И впоследствии быстрый и страстный способ, каким Либих решал химические вопросы, довольно часто подавал повод к ошибкам, которые, однако, не так легко разрешались. Возник также другой спор относительно содержания азотной кислоты в пикриновой кислоте, который тоже дружески разрешился, и между обоими столь различными (Велер принадлежит к классическому типу) исследователями завязались такие отношения, которые по чистоте и плодотворности можно сравнить только с дружбой между Шиллером и Гете. Изданная дочерью Велера и Гофманом переписка между обоими исследователями (которая еще до сих пор, к сожалению, не сполна опубликована, так как Велер незадолго перед смертью сам отметил места, которые хотел исключить) представляет неоценимый клад для биологической характеристики исследователей и ясно указывает, на каких особенностях их обоих зиждется эта необыкновенно продолжительная дружба.

Незадолго до своей смерти, в 1871 году, Либих писал Велеру: "Когда мы умрем, и тела наши сгниют, связи, соединявшие нас при жизни, будут постоянно хранить нас в памяти людей, как нечастый пример двух людей, которые верно, без зависти и недоброжелательства, боролись и состязались на одном и том же поприще и всегда оставались связанными тесно узами дружбы".

Та работа об обоих изомерных соединениях, которая вначале послужила причиной раздора, а впоследствии сблизила их, только в руках Берцелиуса привела к понятию изомерии, приобретшему особенно важное значение для органической химии. Замечательно, что оба друга пропустили случай для введения этого столь важного понятия, хотя они ближе других подошли к нему. Нужно думать, что оба были еще слишком молоды для такой работы.

Описанные исследования, как и другие из области органической химии, требовали все новых, точных анализов, техника которых в то время была еще совершенно неразвита. Правда, принцип для этого был уже выдвинут, когда Лавуазье пробил первую брешь в эту область с целью решения вопроса о роли кислорода в животном организме, а именно: полное сжигание с определением образованных при этом воды и двуокиси углерода. Но как выполнить это наилучшим образом, в этом отношении существовало чрезвычайное разнообразие мнений, и такой добросовестный исследователь, как Шеврель, проводил над каждым анализом своих жиров недели и даже месяцы, как будто бы он знал, что при ожидающих его ста и более годах жизни ему незачем торопиться.

Либих впервые встретился с этими проблемами во время своей работы с Гей-Люссаком, и, нужно полагать, благодаря импульсу, полученному им от этого урожденного экспериментатора, он уже в Гессене быстро увеличил число органических веществ и считал вопросом жизни для всего исследования быстрое решение аналитических задач. В статьях Либиха можно проследить различные ступени развития, пройденные его методами; это поучительный и яркий пример закона, имеющего значение как в науке, так и в жизни, что самое простое решение приходит последним. О своем решительном аппарате, который до сих пор подвергся немногим изменениям, Либих замечает: "В этом аппарате нет ничего нового, кроме простоты и полной надежности". Все же, этот способ впоследствии послужил одним из камней, о который споткнулся Берцелиус и вступил в острую вражду с Либихом.

Защищая свой метод, Либих подчеркивает значение введенного им упрощения указанием, что органический анализ при исследовании новых веществ служит реакцией как для установления их чистоты, так и для отождествления их с другими, найденными другим путем. Но для применения той или другой реакции, она должна быть не только надежна, но и требовать возможно меньше времени и работы. Со сложными аппаратами производят "в Германии, например, в Берлине, анализы, но не делают исследований".

Такое же общее значение имеют работы Либиха по теории радикалов, а также по теории многоосновных кислот, работы, тоже совпадающие с первым Гессенским периодом. Если для ориентировки в быстро возрастающем обилии фактического материала в органической химии необходимо было вспомогательное аналитическое средство, то для той же цели нужны были теоретические, т. е. связующие и координирующие, воззрения. Эта наука чрезвычайно расширилась по объему, а обильный материал совершенно еще не был систематизирован, еще не умели систематически выводить отдельные вещества из простейших членов (которые все еще представляли величайшие трудности для теоретического понимания, ибо в них обыкновенно перекрещивались многие принципы), а все зависело от случайностей естественного происхождения этих соединений, как и от произвола экспериментирующих химиков, - если мы примем все это во внимание, то должны будем признать, что именно в первое время удачная систематика должна была натолкнуться на величайшие препятствия не вопреки, а именно в силу относительно небольшого числа известных веществ. Таким образом, возникла тогда страшная борьба из-за того, каким образом привести в наилучший порядок новые сокровища.

В науке, как в жизни, в таких случаях неизбежно обращаются к старым, лучше известным образцам, сообразно с которыми надеются разрешить новые задачи. И только когда испытание имеющихся в распоряжении образцов не приведет к цели, обращаются к принципам, найти которые становится между тем, благодаря все увеличивающимся отдельным знаниям, гораздо легче, и на их основе устанавливают автономную систему. Эта новая система со временем улучшается и развивается, но не отбрасывается и не изменяется коренным образом.

В органической химии положение вещей было таково, что ее старшая сестра, неорганическая химия, уже располагала очень практичным систематизирующим аппаратом в виде электрохимического дуализма. Правда, этот аппарат построен на основе свойств особого класса из этой области, - класса солей, но он удовлетворительно применялся и к другим веществам, тем более что соли образуют наиболее богатый и наиболее важный класс. Поэтому, и для органической химии соответственно приспособленный дуализм представлялся той идеей, которая призвана разрешить проблему; вспомогательное понятие для этой концепции найдено было в понятии радикала; самым талантливым представителем этого течения в то время нужно считать Либиха.

Понятие радикала, как группы атомов, выполняющей в известных соединениях функции элемента, Либих знал еще от своего учителя и друга Гей-Люссака, который в одной из самых интересных своих работ (о циане) указал типический радикал. Затем Либих наткнулся на подобную мысль в общей работе со своим другом Велером. Работа эта имеет значение во многих отношениях, и на ней следует остановиться несколько подробнее.

Уже в первых письмах между прежними противниками встречаются переговоры о совместной работе в будущем, благодаря которой случай, который так часто уже приводил их совершенно независимо друг от друга к одним и тем же пунктам, поступил бы на службу к их дружбе. Различные проекты, исходившие как с той, так и с другой стороны, должны были быть отвергнуты в силу необходимости; предпринимаются некоторые незначительные работы. Наконец, 16 мая 1832 года Велер пишет из Касселя, куда он за это время переехал: "Я тоскую по более серьезной работе. Не заняться ли нам выяснением природы миндального масла?".

Либих принял предложение и пишет одновременно Берцелиусу: "С Велером я намерен враждовать; я вижу, что судьба против того, чтобы один из нас делал, чего другой не делал бы или не имел бы намерения делать, всякая оригинальность уходит при этом к черту. Так, недавно он предложил мне работу над маслом горького миндаля, а еще до получения его письма я предложил всем знакомым аптекам доставить мне миндальное масло, ибо как раз это вещество я имел в виду". 30 мая1832 года Велер пишет Либиху: "Что работа над миндальным маслом нравится тебе, радует меня. Итак, приступим к делу". Вдруг последовала совсем неожиданная смерть молодой, горячо любимой, жены Велера. Привожу весьма характерное письмо, написанное Либихом другу 15 июня:

"Мой бедный, дорогой Велер, кто мог бы ожидать этого страшного несчастья после столь счастливых родов; мой бедный друг, как жалко всякое утешение перед лицом такой потери. Я ничего сказать тебе не в состоянии; я не в состоянии передать то скорбное чувство, которое овладело мною при получении этой вести; мне было так же тяжело, как будто бы я сам понес эту потерю. Когда я подумаю, как счастливы и довольны вы были переменой места, какую привязанность и любовь вы питали друг к другу, а теперь этот страшный разрыв всех надежд, это крушение всех желаний. Добрая жена, она была так молода, так мила и добра, и так незаменима для родителей и для тебя. Приезжай к нам, милый Велер, если мы не в состоянии доставить тебе утешение, то мы, быть может, будем в состоянии помочь тебе нести свое страдание; твое пребывание в Касселе может в настоящий момент только повредить твоему здоровью Мы чем-нибудь займемся; амигдалин я выписал из Парижа; и выпишу также 25 фунтов горьких миндалей. Ты не должен путешествовать; ты должен работать. Но не в Касселе. Я чувствую, какой жалкой теперь должна казаться тебе эта работа, но, милый друг, это, ведь, лучше, чем если ты сделаешь горе господином над собою.

Я еще не имел мужества сообщить это моей жене; я должен подготовить ее, ибо я знаю, как сильно это на нее подействует.

Приезжай к нам; я жду тебя к концу этой недели"

Это сердечное приглашение не осталось без воздействия; работа над миндальным маслом была выполнена сообща, и 30 августа Велер пишет:

"Вот я снова здесь в моем печальном одиночестве, и я не знаю, как благодарить Вас за всю ту любовь, с которой Вы меня приняли и так долго удерживали у Себя. Как я был счастлив работать с Тобою вместе лицом к лицу. Я посылаю Тебе при этом статью о миндальном масле".

Эта работа, появившаяся среди страданий и сочувствия, произвела чрезвычайное впечатление, хотя те особенные обстоятельства, при которых она слагалась, не были известны. Причина успеха та, что в ней описана была большая группа соединений, происходивших одно из другого и, поэтому, стоявших в близком друг к другу отношении, не принадлежа в то же время к известному типу окисей, солей и т. д. Таким образом чувствовали, что здесь заключается та именно схема или, по крайней мере, одна из возможных схем, благодаря которой бесчисленные вещества органической химии могут быть приведены в легко обозримую систему. В таком настроении Берцелиус, вообще, весьма трезвый, написал в своем годовом отчете гимн работе, в которой он видел занимающуюся зарю новой химии.

Особенное внимание обратило на себя то обстоятельство, что довольно сложная группа атомов из углерода, водорода и кислорода, названная бензоилом, оказалась общей составной частью всех этих генетически связанных между собою веществ, которые выводились из бензоила приблизительно так же, как соединения какого-нибудь элемента выводятся из последнего. Это представляло собой могущественную опору для теории радикалов. Либих, в свою очередь, не замедлил выступить в ее защиту, и таким образом эта теория долгое время пользовалась исключительным господством до тех пор, пока она не была вытеснена более общей концепцией структурной теории. Все же, значительные составные части ее сохранились до наших дней.

Либих положил также основу учению о многоосновных кислотах, а также общей концепции кислот, как водородных соединений.

Последнее воззрение было развито уже Дэви в заключение к его доказательству элементарного характера хлора, но оно тогда не вытеснило теории Лавуазье о решающей роли кислорода для кислот, и Берцелиус вводит это воззрение в свою электрохимическую систему, различая кислородные и водородные кислоты. С другой стороны, Грагам в одной выдающейся юношеской работе объяснил соотношения между различными фосфорными кислотами, рассматривая их, как соединение пятиокисного фосфора (окиси фосфора Р?О?) с тремя, двумя или одной молекулой воды (Орто-, пиро- и метафосфорные кислоты). Либих соединил оба эти воззрения, рассматривая кислоты, как водородные соединения, в которых элемент водорода может быть замещен металлом. Смотря по тому, содержит ли кислота один замещаемый атом водорода или много таких атомов, она будет одно- или многоосновной. Это имеет значение и в наше время; единственная поправка заключается в определении величин молекул кислот, благодаря чему могли быть определенно установлены формулы, к которым нужно было отнести число водородных атомов. У Либиха был только критерий кислых и двойных солей, в которых водородные атомы либо только отчасти замещаемы, либо замещаемы различными металлами, и которые, поэтому, от одноосновных кислот происходить не могут. Конечно, оба критерия не согласуются между собою, так как и одноосновные кислоты могут образовать кислые соли; здесь может помочь, если и не совсем удовлетворительно, только понятие молекулярных соединений.

Эти идеи складывались у Либиха, вопреки обыкновению, очень медленно; по внешнему поводу он опубликовал их сообща с Дюма в одном программном проспекте; обстоятельная статья появилась в 1838 году; в то время, как, вообще, он не особенно стеснялся в теоретических обобщениях, он здесь проявляет особенную осторожность и делит всю работу на три части: фактический материал, теорию, гипотезу. Последняя часть излагает упомянутую, ныне общепринятую, водородную теорию кислот.

Эта необычная сдержанность обнаруживается и в деталях статьи, и в заключение снова подчеркивается. "Я уже упомянул, что только что развитое воззрение привело меня к опытам над составлением многих органических кислот; результаты изложены в первой части этой статьи… Есть основание спросить6 справедливо ли воззрение потому, что оно может привести к открытиям? На этот вопрос трудно ответить; при испытании и применении новой теории нужно стараться, чтобы эти воззрения не мешали беспристрастной оценке. Каждое воззрение возбуждает желание испытать его и укрепиться в нем; оно ведет к опытам, к работам. Но когда работаешь, ты всегда уверен, что делаешь открытия, безразлично, из чего ты исходишь… Так нужно смотреть и на теорию, развитую мною здесь: это только более общая форма, более общий способ привести химические соединения в более определенные между собою отношения. Мы не уверены в том, соответствует ли эта форма истинным отношениям, но можно с определенностью утверждать, что господствующие в настоящее время воззрения представляют большие пробелы, которые не могут быть заполнены на пути, которым шли до сих пор. Новое воззрение - это попытка открыть новый путь; приведет ли он к цели? Кто может это предвидеть? Но я глубоко проникнут убеждением, что всякого, кто станет на этот путь, он приведет к важным опытам. Он объединяет химические соединения в одно гармоническое целое; эфир и аммиак; терпентинное масло и фосфорный водород относятся по этой теории к одному т тому же ряду. Через ночь наш путь ведет к свету".

Причинной столь осторожного и сдержанного выступления мы должны считать предвидение Либиха, что его воззрения придут в противоречие с воззрениями Берцелиуса. Уже в предварительных работах к этой главной работе между Либихом и уважаемым старым маэстро возникли незначительные споры, грозившие расстроить заключенные во время одной встречи в Гамбурге сердечные отношения. Благодаря наговорам третьих лиц, эти разногласия мнений приняли ожесточенный характер, и мало по малу противоречия стали столь резкими, что в конце концов последовал открытый разрыв. Об этом печальном событии придется обстоятельнее говорить ниже в связи с работами, относящимися ко второму периоду деятельности Либиха. Во всяком случае мы должны быть признательны Либиху за то, что он, не желая уязвить уважаемого маэстро, до того обуздал свой темперамент, что изложил свою глубокую идею не в приличествующей ей форме, а показал ее миру в убогом одеянии простой гипотезы.

Как, впрочем, трудно было Либиху дойти до водородной теории кислот, видно из замечания в одном письме к Берцелиусу, помеченном 23 февраля 1836 года, т. е. писанном за год до появления его общей статьи с Дюма, в которой изложена эта теория. В письме он критикует взгляд Лёвиха(Löwig), принимавшего спировое масло за водородную кислоту на том основании, что калий растворяется в нем, выделяя водород и образуя калиевую соль. "Но гвоздичная и валерьяновые кислоты относятся к калию точно так же. Если нагреть калий в чистой гвоздичной кислоте, то получается кристаллическое гвоздично-кислое кали с богатым выделением водорода, да иначе, конечно, быть не может, так как кислота содержит гидратную воду, которая может быть вытеснена основаниями. Точно так же относятся гидраты уксуснокислой и муравьино-кислой кислот, и если следовать за ним, то все эти кислоты нужно рассматривать, как водородные.

В этих словах чувствуется подавляющая сила последовательной мысли. Либих отвергает ее, исходя из существующих воззрений, тем более, что излагает ее пред Берцелиусом, творцом этих воззрений. Но при этом у него могла зародиться, вначале полусознательно, мысль: а что, если это действительно так! Разве же нельзя действительно рассматривать все кислоты, как водородные? Если мы к этому прибавим, что в следующем, 1837 году, Либих совершил первое путешествие в Англию, где лично познакомился с Грагамом, работа которого о фосфорной кислоте тоже сыграла в рассматриваемом вопросе крупную роль, то пред нами все остальные элементы, находившиеся изолированно в уме Либиха, для того, чтобы впоследствии сложиться в стройную теорию.

Далее мы видим, в чем собственно дарование Либиха. Оно заключается в блестящем соединении в одно стройное целое почти уже готового материала. Между открытыми им отдельными веществами или реакциями едва ли найдем хотя бы одну, которая имела значительные последствия для науки и техники, как это мы так часто встречаем у Велера. Но зато, благодаря своей необыкновенной зрительной памяти, он мог связывать воедино далекие друг от друга вещи и далеко обозревать их последствия. Так было с теорией органических кислот, так было впоследствии и с применением химии к физиологии.

К работам о миндальном масле, позже завершенным одним, исходившим существенно от Велера, исследованием о превращении амигдалина в миндалин и в сахар, примкнула еще далее идущая работа о продуктах разложения мочи. И эта работа произвела сильное впечатление, но она вызвала скорее чувство удивления пред необозримым обилием новых и неподозревавшихся веществ, чем чувство радости по поводу существенного прогресса общей науки, вызванного этим исследованием. Она начата была по окончании упомянутой работы 1837года; Велер писал 20 июня: "Примемся снова за старую мочевую кислоту и сделаем ее предметом исследования. При некоторых, вчера только начатых, опытах, я получил результаты, указывающие, быть может, путь, на котором можно к ней подойти". Либих охотно согласился на новую работу, и они в продолжение трех лет обмениваются письмами, дающими представление о необыкновенных трудностях, которые нужно было преодолеть. И уже после того, как работа была опубликована, они ставят всякого рода опыты для того, чтобы расширить или проверить результаты.

Но эта статья, несмотря на то, что на нее затрачено было гораздо больше труда, глубокого влияния на науку не оказала. Только гораздо позже удалось найти систематическую зависимость между этими веществами и установить состав мочевой кислоты; эти работы составляют, кстати, эпоху в истории развития органической химии.

С сороковыми годами в работах и интересах Либиха наступает существенный поворот, и здесь уместно будет бросить ретроспективный взгляд на его развитие до этого времени. Он начал очень рано; ему пришлось преодолеть немного сопротивлений для того, чтобы направить свой корабль в фарватер, где он мог бы свободно направлять его: он скоро получил в свое распоряжение лабораторию и вместе с тем возможность окружить себя учениками. Он женился 23 лет от роду и, по-видимому, был счастлив в браке; во всяком случае я не нашел ничего такого, что говорило бы против этого. Жена держала его вдали от забот повседневной жизни; кроме этого устранения внешних препятствий, она, по-видимому, никакого влияния на его работу не имела. Очень большие напряжения первых лет и вредная для здоровья обстановка примитивной лаборатории вначале, к счастью, не отражались на его организме; только спустя десять лет, начинаются жалобы на недостаточное здоровье. 1 мая 1832 года Либих пишет из Дармштадта: "К сожалению, мое физическое состояние в течение всех каникул до того невыносимо, что я даже не могу сказать, приятно ли мне пребывание в родном городе. Я вынужден отказываться от всякого общества, для того чтобы не объедаться в буквальном смысле слова, ибо за малейшую неосторожность приходится раскаиваться в течение нескольких дней. Что это значит, я не хочу описать тебе; коротко говоря, я почти устал от своей жизни и могу представить себе, что в иных случаях выстрел или веревка являются прохладительными средствами… - Что значат эти бестолковые бредни, - слышу я из твоих уст; я вижу, как на твоем лице появляется складка, которой твое сердце карает ложь, но меня она приводит в отчаяние. Мой милый друг, я чувствую себя уже лучше; если бы я посылал тебе в Кассель эти нелепости хотя бы только ради этой цели, то уже этого одного было бы достаточно для того, чтобы ты на меня не сердился".

Здесь, по-видимому, уже явственно выступают симптомы начинающейся неврастении: плохое пищеварение и мнительность. Велер отвечает ему в таком тоне, как будто это уже не в первый раз: "Милый друг, ты опять несколько болен, специфической болезнью химиков Hysteria chemicorum, порожденной чрезмерным умственным напряжением, честолюбием и скверной лабораторной атмосферой. Все великие химики страдают этим. Берцелиус тоже озабочен тобой; он пишет: как здоровье Либиха? В своем последнем письме ко мне он нервничал. Парень работает слишком усердно; он должен в летние месяцы путешествовать".

Письмо, на которое ссылается Берцелиус, содержит следующее место: "Я сам постоянно болен и боюсь, что нить моей жизни будет ткаться еще не очень долго; всякая работа еще более разрушает мое здоровье; малейшее напряжение сильно возбуждает меня и приводит как бы в лихорадочное состояние".

Немного спустя, умерла первая жена Велера, и последний, как сказано выше, переехал на несколько месяцев в Гессен, чтобы вместе с Либихом работать над миндальным маслом. Нужно думать, что забота о друге скоро рассеяла угнетенное настроение Либиха. Однако уже в октябре он снова пишет из Берлина, где гостил тогда: "Это путешествие, впрочем, порядочно утомило меня и еще значительно усилило невыносимую ипохондрию; действительно, неутешительно жить, когда малейшая неприятность представляется фантазией в столь увеличенном виде, что отравляет всякое удовольствие. Но я хочу и сделаю все, откажусь зимой от всякой работы, для того чтобы освободиться от этих невыносимых мрачных мыслей".

В одном письме к Берцелиусу, относящемуся к несколько позднейшему времени, он пишет: "Если б только мое жалкое состояние чаще доставляло мне веселые моменты. Не будь я женат и не имей я троих детей, порция синильной кислоты была бы мне приятнее, чем жизнь. Заключите отсюда, как мне тяжело. Никакого сна!"

Два года спустя, после открытого разрыва с Митчерлихом, совершенного им со свойственной ему резкостью, он пишет: "Мое здоровье вполне сносно; болезненное возбуждение, в которое привели меня мои последние работы, прошло, но лаборатория еще продолжает внушать мне отвращение". В январе 1839 года он говорит: " Я вполне согласен, химия мне опротивела, я по необходимости должен совершить путешествие". А в августе того же года он пишет: "Я рассчитываю видеть здесь тебя с твоей супругой, и тогда жизнь станет для меня сносной. Правду говоря, я ею не пользуюсь; жить не стоит труда. Работаешь, пока не заболеешь, а когда выздоровеешь, снова принимаешься за работу и так дальше". И, наконец, в апреле 1841 года, настойчиво упрашивая Велера принять участие в издаваемом им химическом словаре, он пишет в заключение: "Страсть к работе в лаборатории со временем пропадает; мы довольно поработали в лаборатории; я чрезвычайно устал. Все эти специальные работы меня более не интересуют; меня привлекают только применения, и они должны стать предметом деятельности последующего периода жизни".

Эти работы позднейшего периода жизни - глубокие объемлющие идеи о применении химии к физиологии - медленно подготовлялись литературными работами, которым Либих отдавался все более и более. Вначале он стремился к тому, чтобы получить в свое распоряжение журнал в Германии, в котором он мог бы пропагандировать свои реформаторские идеи. Поэтому, он в 1831 году вступил в состав редакции издававшегося Гейгером журнала "Magazin für Pharmazie", в который введен был новый отдел "Экспериментальная критика"; ведение этого отдела поручено было Либиху. Название журнала часто менялось; в 1840 году он был переименован в "Annalen der Pharmazie", и, наконец, в "Annalen der Chemie und Pharmazie", после того, как журнал по содержанию давно уже носил чисто химический характер.

"Анналы" с первого года вступления Либиха были отражением его характера. Либих отличался большой раздражительностью, и если в личных сношениях прежде всего выступали приятные черты его характера, которыми он всех очаровывал, то перо, наоборот, обыкновенно обнаруживало неприятные стороны его характера. Он не стеснялся писать самые грубые вещи и печатать их. Так как вскоре он стал играть в редакции руководящую роль, то ничто не могло мешать появлению этих вещей в печати; примиряющее влияние Велера приходило большей частью слишком поздно.

В своих критических заметках Либих часто бывал прав; теперь трудно судить, принесли ли они больше пользы, чем вреда. Неизвестно, чтобы хотя один из противников Либиха был обращен его критикой в "Анналах"; а если это так, то она была бесполезна или приносила сомнительную пользу. Что он расшевеливал умы и заставлял того или другого легкомысленного автора быть более осторожным, это отчасти достоверно, отчасти вероятно. Но я сомневаюсь в том, чтобы положительный успех был в общем очень велик. Плохая работа продержится не долго, и потому не особенно настоятельна необходимость порицать ее и предостерегать от нее мир. А где нужно бороться с непониманием и содействовать торжеству новых идей, идущих далее обычных, там доводы, составленные в деловом тоне, вернее обеспечивают успех, чем горькая насмешка. Поэтому, я, в противоположность к часто выражаемому мнению, не очень склонен считать особенно ценной эту сторону деятельности Либиха. Она, несомненно, была подсказана ему неутолимой потребностью содействовать процветанию любимой науки; но я должен присоединиться к мнению Велера, безусловно отрицающего ее целесообразность и пользу. По поводу спора с Митчерлихом Велер пишет: "Перенесись, как беспристрастный судья, в 1890 год и представь себе, что М. молчал на все нападки и счастливыми открытиями еще более утверждал свое имя: что сказал бы ты о М., что сказал бы ты о себе, если бы ты в 1890 году прочитал журналы 1834 года и все эти полемические выпады? - Что из этого выходит? - Ничего, ровно ничего, кроме того, что ты раздражаешь М., забавляешь публику, а себе отравляешь жизнь и разрушаешь здоровье".

Эти разумные доводы на Либиха, естественно, не действовали. Его литературная полемика со временем не только не смягчается, но, наоборот, становится ожесточеннее. Особенно позже, когда он, благодаря своей реформаторской деятельности в области физиологии животных и растений, вступил в борьбу со многими практиками и учеными, он каждый раз все снова достает свое оружие и, по-видимому, до конца жизни делает это очень охотно.

Между критическими статьями его особое место занимают два очерка, в которых подвергаются критике не отдельные работы, а деятельность целых государств в интересующей его области. Первый из них относится к 1838 году и озаглавлен: "Uber den Zustand der Chemie in Österreich" ("Состояние химии в Австрии"); второй, озаглавленный: "Uber der Zustand der Chemie in Preussen" ("Состояние химии в Пруссии"), относятся к 1840 году. Оба они представляют то, на что до тех пор не осмеливался ни один естествоиспытатель, а именно, попытки воздействовать на экономическое состояние целого государства указанием существующих недостатков и средств к их устранению.

Первый очерк развивает ту мысль, что в то время, как родственные области, как горное дело и железная промышленность, процветают в Австрии, все отрасли промышленности, находящиеся в связи с химией, там совершенно неразвиты. Либих разбирает возможные причины и приходит к заключению, что профессора и учителя, занимающие ответственные места, никуда не годны. Особенно он осуждает постановку химии в венском политехническом институте, где ее преподает профессор Мейсснер, делающий своих учеников неспособными к пониманию химической литературы, так как Мейсснер выработал собственный язык и собственные воззрения, которых никто не разделяет. "Никто более не изучает химии, ибо эта химия ведет не богатству и почету, а в приют для слабых и безнадежных" Поэтому, Либих требует, чтобы к преподаванию химии приглашены были учителя, получившие рациональное образование; тогда разовьется и химическая индустрия, как она развилась в Глазго, благодаря тому, что в местном университете работали, и работают выдающиеся химики.

Во втором очерке говорится о том, что в Пруссии, особенно в Берлине, есть выдающиеся химики, но их преподавательская деятельность парализуется тем, что государство не предоставляет в их распоряжение никаких средств; поэтому, они не в состоянии поставить преподавание на должную высоту. Как другое, весьма существенное, препятствие рассматривается суеверное преклонение перед "классическим образованием" в руководящих сферах. "Как странно, что слово "образование" распространяется у поистине просвещенного народа только на знание классических языков, истории и литературы… Борьба между гимназиями и профессиональными школами - это борьба мыловаров против газового освещения, протест трактирщиков против скорых поездов, извозчиков - против каналов и железных дорог… Ни для кого не тайна, что чрезмерный гуманитаризм, вообще, враждебен естественным наукам и медицине; принципы, на которые, полстолетия спустя, будут озираться со стыдом и улыбкой сострадания". Здесь, впрочем, Либих оказался оптимистом, ибо полстолетия истекло в 1890 году; между тем, предсказанный им поворот еще не наступил. Правда, в бюджете наших высших учебных заведений расходы по содержанию естественнонаучных и медицинских институтов занимают первое место, но общее мнение нации находится еще во власти старых предрассудков.

Оба очерка оказали сильное воздействие, но оно носило, как позже говорил сам Либих, противоположный характер в обоих государствах. Австрийское правительство приняло хороший, хотя и непрошенный и не в приятной форме изложенный, совет, как побуждение к улучшению. Оно вскоре затем приложило все старания к тому, чтобы привлечь Либиха в Вену, каких бы материальных жертв это ни стоило, и когда это не удалось, оно стало при замещении видных мест отдавать явное преимущество химикам, получившим образование в Гессене; таким образом, там Либиху удалось достигнуть того улучшения, к которому он стремился, поскольку это позволяли прочие условия. В Пруссии, наоборот, посмотрели на совет, как на постороннее вмешательство, и не только не давали мест ученикам Либиха, но одно время даже запрещали пруссакам учиться в Гессене. Митчерлих уже в позднейшие годы подавал длинные заявления в соответствующее ведомство, что предоставление самостоятельной лаборатории Генриху Розе грозит крахом преподавания химии, и только после того, как во всей Германии были уже большие лаборатории в полном ходу, обзавелся, благодаря А.В. Гофману, своей лабораторией и берлинский университет.

Рядом с редакторской деятельностью, уже предъявлявшей к нему большие требования, Либих позже взялся и за другие литературные работы, очевидно, в виду необходимости стать в материальном отношении независимым от университета; он принялся за составление учебника по органической химии и химического словаря, стоившего ему большого труда. В 1839 году он пишет со свойственной ему экспансивностью: "К тому еще и проклятое писание книг, ввергающее меня в величайшее отчаяние; никогда больше я книг писать не буду, если бы это сулило мне даже горы бриллиантов".

А в марте 1840 года он снова пишет: "Что другое я могу тебе писать, как не иеремиады, как не жалобы на уничтожающую себя жизнь, на жизнь, пожираемую бумагой. Первый том моей органической химии готов, и я вынужден был написать предисловие и введение, стоившие мне порядочно времени. Вот все, о чем могу дать отчет".

Между тем эта работа значительно содействовала повороту Либиха в сторону практического применения своей науки. Еще в 1837 году он совершил путешествие в Ливерпуль, где посетил собрание British Association и был приглашен прочитать доклад по органической химии. Во время этого путешествия он посетил многие промышленные места и проникся живым сознанием значения химической индустрии и ничтожного участия, какое наука до того времени принимала в этой индустрии.

Что касается подробностей происхождения идей Либиха о химических условиях роста растений, то ни в письмах к Велеру, ни в письмах к Берцелиусу мы не находим данных, которые позволили бы составить картину их постепенного развития; эти идеи, кажется, очень скоро у него созрели и тогда же, в начале 1840 года, были изложены на бумаге; еще вероятнее, что они вполне сформировались именно во время писания. Этому предшествовала в течение целого года переписка с Берцелиусом по вопросам методики и состава органических соединений, вызвавшая много неприятных размолвок и не приведшая ни к какому положительному результату. Исходным пунктом переписки послужила водородная теория кислот. 26 апреля 1840 года Либих пишет Берцелиусу:

"Я заранее заявляю: это - выражение непреодолимой гадливости и отвращения к нравам, господствующим в химии в настоящее время, отвращение доведено до крайности спором о теории замещения; все, что мы сделали и над чем трудились, используется лишь для самовосхваления. Я совсем отрезвел, сделался хладнокровнее и разумнее, чем ты можешь себе представить; прочитав толстую книгу Перзо о наших теориях и болтовню Дюма и других, я вылечился, это было рвотным: я все вырвал и очищен; в моем журнале никогда об этом речи не будет.

"Я серьезно спросил себя, к чему все эти рассуждения; они не ведут ни к каким полезным применениям ни для медицины, ни для физиологии, ни для промышленности; все, что мы имеем, слишком еще молодо для того, чтобы можно было составлять законы, которые продержались бы больше месяца. Правильно ли в самом деле изучение природы заменять изучением метаморфоз, то, что мы стараемся получать замещения хлором; несчастная работа с хлором - мать этих жалких и бесполезных исследований. Я не могу выразить тебе, как я устал и умственно заболел то одного только чтения, но ты во всем виноват, - не сердись на меня за то, что я это высказываю, - если бы ты раньше не выступил против этого, то никто не стал бы говорить и думать о нем, а то вся история приобрела важное значение, ты сам придал ей это значение, ибо в ней самой никакой внутренней правды, ведь, нет, и это здание без фундамента само рухнуло бы… Уже четыре месяца я отдаюсь совершенно другой стороне науки, я изучал органическую химию в связи с теми законами, какие могут быть выведены из нее в современном ее состоянии для земледелия и физиологии. Я пришел к весьма замечательным результатам. Анализ соломы, сена и плодов привел меня к заключению, что одинаковые площади степи, леса и пахотной земли производят равные количества углерода, акр хлеба столько же, сколько акр свекловицы. Действительно, деревья, плоды, получаемые нами с какой-нибудь площади, содержат на 2500 метров, приблизительно 1000 фунтов углерода. Я был в высшей степени поражен этим. Степь, лес не содержат никакого навоза, ежегодно мы в дереве, в сене отнимаем известное количество углерода, никогда не возмещая его, каждый год увеличиваются количества углерода почвы в так называемом гумусе; ясно, что этот углерод происходит из атмосферы. Путем очень простых размышлений я доказал для всех растений, что весь заключающийся в них углерод происходит из воздуха. Источником углерода служит атмосфера; вопрос, где источник азота растений, долго занимал меня. После того, как я в соку виноградной лозы, березы и других исследованных мною растений нашел аммиак, я уже не мог ошибиться относительно его происхождения: это - дождевая вода должна содержать аммиак; я исследовал дождевую воду в продолжение целой весны, всякую снеговую воду зимой и всегда находил заметные количества аммиака… Я даже стал размышлять о содержании в растениях щелочей и щелочных земель, и в предположении, что они необходимы для жизни растений, ибо нигде не оказалось их полное отсутствие, старался найти объяснение в том обстоятельстве, что их содержание сильно меняется в зависимости от почвы… Только благодаря этому, я уяснил себе истинный характер действия навоза: он действует свои содержанием аммиака, содержанием кремнекислого калия, фосфорнокислого кальция и других веществ; ценность его действия находится в прямой зависимости от количеств этих веществ, содержащихся в нем". Затем следует указание на то, что все это будет обстоятельнее изложено в одном сочинении, которое выйдет через два месяца.

Это сочинение отнюдь не было одобрено Берцелиусом; еще менее одобрения вызвала у последнего ему же посвященная работа, трактовавшая в том же духе о физиологии животных. В объяснении с Либихом по этому поводу Берцелиус так характеризует поворот в его научной деятельности:

"Пока ты занимался исследованиями, направленными на расширение науки, ты вызывал во мне истинное изумление. Важность твоих результатов, и их множество подняли тебя на одну из самых верхних ступеней науки. Природная способность твоего ума, поэтическое и богатое воображение (Imagination), указывала тебе новые и неожиданные пути к успехам. Ты находился в положении, для которого добрая мать-природа одарила тебя необыкновенными умственными способностями. Приглашение англичан прочитать им доклад о состоянии органической химии и особенно издание фармации Гейгера^* побудило тебя вступить собственно на путь писательства. Поэтическая способность ума в связи с ораторским талантом привели тебя на безграничное поле теорий, где поэтический талант является самым опасным путеводителем. Этот талант подсказал тебе блестящие сны, которые ты и преподнес нам с выражением полной уверенности в их истине. При этом тебя искушает богатство химическим опытом, и ты отваживаешься трактовать о науках, физиологическую и анатомическую части которых ты не изучил основательно; неопровержимые доказательства этому содержатся в твоих сочинениях. Таким образом ты приобрел большую славу среди огромного числа начинающих и любителей этих наук в Европе и Америке, славу, которую посвященные в эти науки со дня на день все более принижают, считая себя обязанными показать, как мало согласуется с неприкрашенной истиной твое обманчивое строение и сколько ложных выводов оно в себе содержит".

^* (Либих принял на себя работу в пользу вдовы только что умершего товарища по редакции. )

И чтобы в противовес этому, вызвавшему его суровое осуждение, отношению к науке показать, как нужно поступать, Берцелиус продолжает:

"Мои взгляды на теоретизирование в опытных науках следующие. Кто хочет сделать ту или другую теорию достоянием человечества, тот должен предварительно подвергнуть ее испытанию по отношению ко всем имеющимся фактам, без всякого пристрастия к самой теории, и одинаково открыто выставить как слабые, так и сильные стороны ее. Он никогда не должен пытаться внушить убеждение там, где есть только вероятность. Ибо кто выдает вероятности за истину, тот становится, сознательно или бессознательно, обманщиком. Каждый исследователь должен в этом отношении следовать принципам Ньютона, благодаря которым этот еще не превзойденный естествоиспытатель до сих пор занимает самое высокое место, несмотря на то, что протекло уже целое столетие, в продолжение которого для естественных наук сделано больше, чем за все время до него. Кто хочет достигнуть блеска, тот может этого достигнуть только таким путем, не рискуя умереть уже для ближайшего поколения".

"Ты поставишь мне в упрек то, что я не всегда следовал этому принципу. В этом ты, к сожалению, прав. Мои юношеские старания показать, что азот и хлор - составные тела, приняли бы совершенно другое направление, если бы я тогда правильно оценил этот принцип. Некоторая вероятность казалась мне в то время достаточной для того, чтобы во мне сложилось убеждение. Я вскоре должен был примириться с тем, что мои воззрения рушились, как ошибочные. Благодаря этому, я стал мудрее, наказанный за ошибки и таким образом излеченный".

Мы присутствуем при трагическом зрелище, видя, как сам Берцелиус, не будучи более в состоянии экспериментировать, отдался писательству в том смысле и расходовал свои последние силы на то, чтобы провести свои электрохимические воззрения в органической химии, не оставаясь при этом верным столь хорошо ему известным принципам непредубежденного испытания. Протекшие с тех пор шестьдесят с лишним лет - срок достаточный для того чтобы подойти к явлению с историческим критерием. Время показало, что из идей Либиха, окрыленных силой поэтического воображения, значительная часть, и при том основные идеи, оказались, вообще, жизнеспособными в такой степени, что не только успешно сопротивлялись натиску научных потоков, но и выдержали суровое испытание практики.

Оба приведенных письма дают рельефное, хотя несколько одностороннее, представление о противоположности между романтиком Либихом и классиком Берцелиусом. В этом смысле ценность писем гораздо больше, чем то значение, какое они имеют для данного частного случая.

Книга Либиха имела необыкновенный успех. Ежегодно появлялись новые издания, и даже такой строгий судья в области физиологии (которой Либих овладел, если судить по упреку Берцелиуса, в недостаточной степени), как Иоганн Мюллер, выразил в самой категорической форме свою признательность за тот свет, который воззрения Либиха пролили на самые общие вопросы его науки. Последовавшее вскоре затем мощное развитие физиологии в значительной, вероятно, в большей части своей, возникло из руководящей идеи Либиха, неспециалиста и вторженца (как его называли в своих нападках возмущенные ботаники, учителя сельского хозяйства и другие специалисты).

В том же 1840 году, когда вышла его "Земледельческая химия", Либих получил весьма почтенное приглашение в Вену, для того, чтобы там вывести из состояния застоя естественные науки. Он пробыл там целое лето и, как везде, произвел весьма сильное впечатление. Он долго колебался, но в конце концов, когда все его желания относительно жалования и лаборатории в Гессене были удовлетворены, отклонил предложение.

Не удовлетворившись одним применением своих воззрений к физиологии растений, Либих распространил свои рассуждения и на физиологию животных, приступив к подготовке уже упомянутой книги, посвященной Берцелиусу, об органической химии в ее применении к физиологии и патологии. О его воззрениях Велер, после предварительных оговорок относительно некоторых деталей, пишет следующее: "Ты избрал для исследования прекрасную тему, которая не может быть исчерпана силами одного человека и даже одного поколения. Во всяком случае тебе принадлежит честь создания эпохи в этой области". Этот отзыв друга имел, несомненно, решающее значение, и Либих отвечает: "Твое письмо явилось для меня большим утешением. Если б ты знал, сколь сильное влияние ты на меня оказываешь, влияние, которого ты себе и представить не можешь: простой вопросительный знак от тебя становится для меня предметом размышления; ты, наконец, единственный человек, у которого я спрашиваю совета, и можешь представить себе, как мне приятно было, что именно ты ничего не нашел такого, что можно было бы выставить против выводов, к которым я пришел". Он страстно отдается развитию своих физиологических идей и тогда, когда обнаружились всевозможные пробелы в словаре, оказавшиеся большей частью по его собственной вине, в силу его нервности и вызванной ею халатности, пробелы, пополнить которые пришлось доброму Велеру. В это время Либих пишет: "Моя физиология окончательно сводит меня с ума". Эти слова нужно понимать почти буквально, ибо он ни за что затевает ссору с Велером, вызвавшую со стороны последнего самые серьезные укоры, на которые Либих отвечает: "Вся душа моя изранена, и я более, чем всякий другой, нуждаюсь в пощаде". Между тем он излагает на своих лекциях основные принципы своих физиологических воззрений, обстоятельно знакомя с ними своих слушателей. Его соперник Дюма овладел этими идеями, опубликовал их в обычной для него блестящей форме, и в заключение назвал их новым выдающимся продуктом французской школы, нигде не упоминая имени Либиха. Переписка с Берцелиусом становилась все более натянутой, так как в своем последнем обзоре он в весьма резкой форме нападал на Либиха, что поставило Велера, издававшего обзор на немецком языке, в весьма тяжелое положение. Все эти возбуждения весьма благотворно разрядились, благодаря поездке Либиха в Англию, превратившейся для него в блестящее триумфальное шествие. Этим успехом он существенно обязан был своей книге по земледельческой химии. Значение разбираемых в ней проблем особенно сильно чувствовалось тогда в Англии, где в то время быстро совершался процесс перехода от земледелия к промышленности; благодаря поднятию плодородия почвы, этот процесс мог быть задержан; вот этим и объясняется тот исключительный интерес, который вызвали к себе в Англии исследования Либиха. Ибо теоретическая химия находилась тогда в Англии, как еще долго после, в довольно жалком состоянии, и Либих едва ли где-либо в другом месте пользовался таким всеобщим уважением.

Дорога была не только хорошо перенесена, но и, благодаря существенному изменению образа жизни, имела благотворное влияние на здоровье Либиха. Он, конечно, нуждался в новых силах, так как в Германии и Австрии все усиливались нападки на его агрикультурно-химические воззрения.

Поэтому, не приходится удивляться тому, что в 1843 году он снова чувствует себя "совершенно несчастным", раздражается по поводу нападок Маршана на некоторых из его учеников и намерен вступить с ним в полемику. На это Велер ответил знаменитыми словами: "снова воевать с Маршанами и с кем-либо другим - благодати никакой это тебе не принесет, науке же весьма мало пользы. Ты при этом теряешь свои силы, разрушаешь свою печень и в конец расстраиваешь нервы моррисоновскими пилюлями. Перенесись в 1900 год, когда мы снова превратимся в угольную кислоту, воду и аммиак, когда составные части наших костей войдут, быть может, в кости собаки, которая могилу нашу…, кому тогда какое дело до того, жили ли мы в мире или во вражде, кто тогда будет знать о твоих научных спорах, о том, что ты ради науки пожертвовал своим покоем и здоровьем? Никто; но твои прекрасные идеи, факты, открытые тобою, отсеянные от всего того, что к делу не относится, они будут известны и признаваемы и в позднейшие времена. Впрочем, как я могу советовать льву питаться сахаром!"

Между тем болезненное состояние Либиха продолжается. Он серьезно думает о том, чтобы выйти в отставку (ему только что исполнилось сорок лет) и полагает, что на свете, вообще, нет ничего отрадного. Осенью он признается, что благодаря постоянной работе за письменным столом, он совершенно отвык от физического труда, и у него не хватает терпения сделать что-нибудь руками.

Весною 1844 года последовал, наконец, открытый разрыв между Либихом и Берцелиусом: последний не только в оскорбительной форме нападал на новые идеи Либиха, но стал презрительно относиться также к прежним его исследованиям, к тем исследованиям, которые ранее сам признавал; впрочем, часть вины падает и на Либиха: он допустил кое-что оскорбительное для Берцелиуса, чего мог легко избежать. Отказ от Берцелиуса, подробно мотивированный, появился в "Анналах".

Новое путешествие в Англию, предпринятое осенью 1844 года, снова принесло с собою физическое и душевное освежение. Ему оказаны были такие почести, какие еще никогда до того (пожалуй, едва ли и после) не были оказаны в этой стране иностранному ученому. "Если бы от почестей можно было разжиреть, то у меня был бы живот, как у Фальстафа; во всяком случае я насытился ими до отвала", - пишет он по возвращении своему другу. В то же время он, по-видимому, завязал и технические связи, ибо, полгода спустя он снова едет в Англию с целью организовать предприятие для фабрикации минерального удобрения на основании его открытий. При этом его особенно беспокоило то, что калиевые соли, важность которых для многих растений выяснилась из анализов золы, произведенных по его распоряжению в его лаборатории, могут быть уносимы дождем вследствие своей растворимости. Наконец, ему удалось найти сплав из карбонатов калия, с трудом растворимый в воде и потому не подверженный этой опасности. За фабричное производство этого искусственного удобрения взялся Меспратт в Ливерпуле; в старом великолепном фамильном доме на берегу моря за городом и теперь еще благоговейно хранят воспоминание о Либихе.

В то же время Либих купил за чертою Гессена кусок неплодородной земли для того, чтобы введением потребных минеральных веществ сделать ее плодородной.

Но все это принесло с собою тяжелое разочарование. Об ожидавшихся волшебных результатах не было и помину, ибо удобрение хотя несколько и подействовало, но далеко не в такой степени, как ожидали. Неудачу принесло с собой и фабричное производство в крупном масштабе, ибо и здесь удобрение не приносило результатов. Можно представить себе, какой тяжестью легла на душу Либиха медленно, но неуклонно выяснявшаяся истина, что великие ожидания отнюдь не оправдались.

Между тем он пытается снова оживить пропавший интерес к экспериментальному исследованию и с этой целью предпринимает совместную работу с Велером. Но Велер должен был восставать против того, чтобы Либих даже в случае усталости, поручал выполнение опытов практикантам, и заявил, что и пальца не приложит, если это случиться. Они работали над дистилляцией мочи и надциановой кислотой, при чем открыта была аллофановая кислота, но к крупным результатам они не пришли. Уже недоставало, по крайней мере, у Либиха прежнего размаха, и воскресить его представлялось невозможным.

Напротив, научная полемика продолжается, и на этот раз она направлена против Лорана и Жерара (Гергардта), которые боролись против интриг Дюма и при этом были не очень разборчивы в средствах, тоже иногда присваивая себе немецкие открытия; благодаря незнанию немецкого языка во Франции, они были почти застрахованы от раскрытия своих проделок. Мы видели, что и Дюма прибегал к таким приемам, которые по ту сторону Рейна стали, по-видимому, обычным правом. Либих, со своей стороны, в том высоконапряженном состоянии, в каком он находился в последние годы, придал своей полемике тон, выходящий за пределы умеренности и целесообразности.

Что касается лаборатории, то преподавание Либиха резко меняет свой характер. Собственное сотрудничество почти совершенно прекратилось, и поэтому отступило на задний план и стремление лично развивать каждого практиканта. Около этого времени Либих при случае жалуется на то, что чувствует недостаток в подходящих задачах для выдвинувшихся учеников. Молодые силы используются для общих теоретических идей: анализы золы, исследования главных составных частей животных и растений, анализы различных родов земель, определение содержания аммиака в метеорной воде и аналогичные вспомогательные работы образуют большую часть работ, столько же терявших в оригинальности, сколько выигрывавших в количестве. Еще ранее Либих организовал свои массовые исследования жиров; теперь он предпринял такой же ряд исследований составных частей мяса, о которых он в 1847 году опубликовал основную работу, познакомившую науку с целым рядом новых веществ. Это было его последнее экспериментальное исследование; ему было 44 года. Оно впоследствии принесло ему желанную материальную независимость; замечательно, что в данном случае он нисколько не думал о патентировании своего открытия, как это он многократно пытался сделать в случае с минеральным удобрением и, однако, громкого материального успеха не добился. Таким образом, и в этом направлении исследователю, по-видимому, лучше думать только о своей работе и ждать пока желанное само не придет.

Попытка примирения с Берцелиусом, отправившимся для поправления здоровья в Карлсбад, осталась безрезультатной. Генрих Розе побудил Либиха пригласить к себе Берцелиуса, когда тот будет возвращаться через Германию домой, и Либих тотчас написал Берцелиусу в этом смысле. Но последний ответил (почти за три недели до поездки), что он сделал уже все распоряжения, так что Либих может, если он хочет видеть его, встретиться с ним в Бонне и Геттингене, где он намерен пробыть от двух до четырех дней. На это Либих не согласился и из-за этого отказался даже от предполагавшегося визита у Велера.

Между тем жалобы на плохое здоровье не прекращаются. Появляются ревматизм и головная боль, которые не могут подавить и разные чествования, выпавшие в это время на долю Либиха. Одно их таких чествований произвело на него особенно сильное впечатление: это личное вручение ему Дюма, сделавшимся между тем министром, французского ордена Почетного Легиона. Между прочим, он находил смешным, что один практикант, работавший у Велера, изъявил потом желание работать у него. Почему, явствует из письма к Велеру от 1850 года: "С тех пор как я в Гессене, мне снова тяжело. Вообще, я здоров: я сплю и в состоянии есть, но все это исчезает, как только у меня появится желание зайти в лабораторию: мой желудок перестает переваривать, и я не сплю по целым ночам даже тогда, когда никаких планов у меня нет… Я почти хотел бы, чтобы вся машина остановилась, и тогда было бы хорошо. Занятия с молодыми людьми, некогда бывшие для меня отрадой, доставляют мне истинное страдание: какой-нибудь вопрос или справка делает меня совершенно несчастным.

Последнее предложение в высшей степени достойно внимания. Мы видели, что Либих был самым успешным из всех учителей, ибо он обыкновенно всецело отдавался своим ученикам. Здесь мы должны установить, что эта способность не только исчезла, но и уступила место противоположным ощущениям. А что речь идет здесь не о временном расстройстве, столь часто выступавшем у Либиха, явствует из того, что, переехав через два года в Мюнхен, он выговорил себе право совершенно не работать со студентами в лаборатории.

Уже выше я имел случай высказать предположение, что здесь речь идет о физиологической затрате тех частей мозга, которые особенно сильно напрягаются при практическом преподавании, как его обыкновенно вел Либих. Если мы вникнем в то, что приходится из дня в день быть в курсе нескольких дюжин научных работ молодых людей, считающих за нечто само собой разумеющееся, что профессору совершенно точно известно, где они в данный момент находятся, то мы поймем, какое истощение должно повлечь за собою это повседневное напряжение умственного глаза на постоянно меняющихся областях. Для того, чтобы добросовестно отвечать на вопросы (а для урожденного учителя это безусловная необходимость), они требуют столь глубокого проникновения в сущность работ, что творческие способности, приобретенные человечеством позже других и по тому наиболее легко исчерпывающиеся у каждого отдельного человека, подвергаются весьма сильному напряжению. Мне известно, что один успешный преподаватель лаборатории в позднейшие годы своей деятельности непроизвольно опускался на стул каждый раз, когда к нему обращались с задачей; это показывает, что он инстинктивно старался избежать всякой лишней затраты, когда это требовалось от почти уже исчерпанной энергии. Это находит подкрепление и в том, что не только исчезают склонность и способность часто менять обстановку, занятия, настроение, короче, все духовное состояние, но и уступает место боязни всего этого. И для этого мы находим в переписке многочисленные доказательства, когда речь идет о планах поездок для предстоящих каникул.

В ночь на седьмое августа умер Берцелиус. В январе этого года он очень сильно заболел, и Либих, узнав об этом, хотел написать ему примирительное письмо, но получил известие от Велера, что письмо, вероятно, уже не застанет Берцелиуса в живых. В то же время стало известно, что печатавшийся тогда годовой обзор по враждебности к Либиху превзошел все прежние годовые обзоры. Велер всячески старался устранить самые резкие места, но французские выдержки именно этих мест усиленно распространялись во Франции противниками Либиха, так что они стали достоянием общества. Либих спрашивал совета у Велера, предупредив, что он заранее согласен последовать его совету, каков бы он ни был, но Велер не знал, как помочь. Либих, наконец, поступил следующим образом: он велел отпечатать на больших листах, in quarto, самое резкое место, о распространении которого так позаботились Жерар (бывший ученик Либиха) и Лоран, и раздать эти листы в лаборатории студентам. В этом выпаде на Либиха возводилось обвинение в том, что он предписывает своим практикантам выступать против старших ученых, заставляет их находить то, что он утверждал, и оставляет их, если ими доказана будет несправедливость этого утверждения. Заканчивается обвинение следующими словами: "каждому известно, как закон карает лиц, пользующихся в судебных процессах такого рода свидетельскими показаниями. Менее ли бесчестно пользоваться такими средствами в научном споре?"

Велеру Либих писал: "Воззрения и теории Берцелиуса представляли ясно формулированное выражение идей его времени, а потому имели большую ценность; но они не ушли от последних ни на шаг. Я не хочу сказать, что это - недостаток, но было бы его преимуществом, если бы он был чувствительнее к творчеству, если бы в нем было то, что я называю поэзией естествоиспытателя".

Этого суждения нельзя принимать без оговорок, но оно служит интересным дополнением к мнениям Берцелиуса, изложенным ранее.

К тому времени относится прекрасный план Велера, к сожалению, не осуществленный. По поводу описания Либихом безотрадных впечатлений, оставленных 1848 годом, Велер думает: "Я скажу тебе вот что: проникнись духом инициативы, продай свой дом, выйди в отставку и постарайся получить здесь место второго химика. Тогда мы вместе будем стоять во главе здешнего химического института, мы расширим лабораторию. Ты будешь заведовать и читать органическую химию, я - неорганическую. Будет соответственное разделение труда, и тогда можно было бы выполнить кое-какую крупную работу". К сожалению, из не полностью опубликованной переписки нельзя узнать, ответил ли Либих на это предложение и как ответил. Мы находим только повторяющиеся жалобы: "на образ жизни, характер наших работ и занятий доводят нас до преждевременной старости и старческой дряхлости".

В это самое время появились письма по химии Либиха, вначале в "Augsburger Allgemeine Zeitung", а затем и отдельной книгой, и произвели громадное впечатление; они разошлись в большом числе изданий, хотя и написаны непопулярно, именно не очень наглядно и просто. Живой интерес более или менее широких кругов вызван был существенно теми практическими горизонтами, которые Либих сумел нарисовать в письмах со свойственной ему живостью и яркостью.

Когда он серьезно задумал уйти из Гессенского университета, для него наступила своего рода вторая молодость: он получил приглашение в Мюнхен на особенно благоприятных условиях. Незадолго до того он получил приглашение в Гейдельберг, принять которое он не особенно был склонен: там ему нужно было еще устроить сперва лабораторию, которую он в Гессене уже имел в готовом виде. Мюнхенские условия были, напротив, чрезвычайно благоприятны и особенно соответствовали его душевному состоянию, и потому, после некоторого замедления, после того, как его правительство не проявило особенного старания удержать его, он и решил переехать в Мюнхен. В этом он, кажется, никогда не раскаивался.

В апреле 1852 года он писал по этому поводу Велеру: "По распоряжению короля мне сделано прекрасное предложение, но отправиться туда у меня мало охоты. Король хочет через меня воздействовать на земледелие, но земледелие - это старое платье, которого я больше не ношу. С другой стороны, меня привлекает то, что на мою преподавательскую деятельность не рассчитывают. Преподавание противно иному, когда он становится стар… Дорогой друг, ты поймешь меня; я в течение двадцати восьми лет тянул эту лямку, и теперь у меня не хватает сил продолжать делать то же. Если я хочу еще заниматься какой-нибудь деятельностью, то я должен поставить ей известные границы. Я чувствую, как хорошо для меня освободиться от этой муки; уже несколько лет я не был так здоров, как этой зимой, только потому, что я меньше напрягал свою голову. И для тебя наступит время… Мы достаточно поработали, никто, говорю это искренно, никто нам подражать не будет". В ответ на известие об окончательном решении принять мюнхенское предложение Велер пишет: "Если бы, вообще, чувство зависти по отношению к тебе было мне доступно, то теперь у меня были бы все основания завидовать тебе, уже за одно то счастье, что тебе не приходится вести практических работ, ибо я не верю, чтобы я еще долго мог переносить это скучное, утомляющее тело и ум, бремя".

Замечательно, что они оба считали самым важным и желанным фактором в новом положении Либиха освобождение его от практических занятий; это обстоятельство имеет громаднейшее значение для надлежащей перемены жизни подобных исследователей, совершается ли оно по их собственному желанию или же по распоряжению учебного начальства. Только снимая с великих людей во второй период их жизни это бремя, охотно переносившееся ими в молодые годы, и возлагая его на уже готовые к услугам молодые плечи, только таким путем можно достигнуть продолжительных крупных успехов в учебной деятельности высшего учебного заведения.

Замечание Либиха о своих химико-земледельческих воззрениях, как об изношенном платье, выражает тяжелое разочарование, принесенное ему недействительностью его искусственного удобрения. Должен был пройти еще целый ряд лет, пока найдена была разгадка этой загадки.

Осенью 1852 года Либих переехал в Мюнхен, где первое время он был занят работой по постройке и устройству института и квартиры, ибо в то время к таким вещам там еще не привыкли. Однако, все окончилось благополучно. Вскоре объявился также бывший ученик Велера, по имени Мюллер, желавший работать у Либиха. Либих велел передать ему, что работать он может, но на его, Либиха, личное руководство он рассчитывать не должен. "Я твердо решил не продолжать здесь практических занятий, которые так сильно истрепали меня, и из-за которых я оставил Гессен. В лабораторию я не принимаю ни одного ученика с обязательством лично руководить им".

Что касается лекций, то Либих читал их и вначале довольно много. Ибо, кроме регулярных лекций для студентов, он устраивал, в духе короля Максимилиана, и вечерние публичные лекции, очень усердно посещавшиеся придворными чинами и членами "хорошего общества". Такие лекции читались не только Либихом, но и другими, в различных областях знания, поскольку оно может представлять интерес для такой аудитории. На одной из этих лекций произошел довольно сильный взрыв, причинивших поранения не только Либиху, но и некоторым высокопоставленным лицам, но все поранения оказались, к счастью, легкими. Этот взрыв не отбил у высокопоставленных лиц охоты продолжать посещение лекций Либиха, который, конечно, прилагал все старания, чтобы подобные несчастные случаи впредь не повторялись.

Цель воздействовать через Либиха на земледелие была достигнута, хотя первое время лишь в той форме, что учителя земледелия, о которых Либих отзывался в своих статьях отнюдь не снисходительно, вступили в ожесточенную борьбу против учения о минеральном удобрении. В особенно неудобное положение Либих поставил себя тем, что отрицал необходимость удобрения веществами, богатыми азотом, полагая, что этот элемент постоянно доставляется земле аммиаком воздуха и дождевой воды; между тем, нетрудно было показать пользу удобрения, содержащего азот, и как раз ради этого вещества вошло тогда в употребление гуано. Либих приписывал действие гуано содержащейся в нем фосфорной кислоте, считая последнюю важнейшим фактором плодородия почвы. В настоящее время признана необходимость обоих родов удобрения, если ведется интенсивное хозяйство; соотношение цен таково, что расходы на азот, потребный для растений, составляют весьма важную статью расхода в бюджете сельского хозяйства.

Работа для просвещения сельских хозяев велась только посредством печати. Опыту Лоуса и Джильберта в Англии, которые, как казалось, представили полное опровержение теории минерального удобрения, можно было объяснить тем, что в той почве, на которой опыты применялись, минеральные вещества содержались еще в значительном количестве, и увеличение их содержания не могло, следовательно, иметь значительного влияния. Недействительность патентованного удобрения, содержащего калий в трудно растворимом виде, объяснялась свойством почвы удерживать в себе калиевые соли, вследствие чего нерастворимость была не только бесполезна, но даже вредна. Эта замечательная особенность, уяснить причины которой удастся, быть может, в наши дни, стала известна Броннеру в 1836 году, затем она снова была открыта Гекстэблем и Томсоном в 1848 году и в третий раз Томасом Веем в 1850 году. Либих проглядел эти наблюдения, и только в 1858 году он повторил их, нашел их подтверждение и вместе с тем также ключ для разгадки столь долго мучившей его загадки. Но известно, что снова занять потерянную область гораздо труднее, чем в первый раз завоевать ее, и Либих снова всецело отдается литературной работе, чтобы со всех сторон содействовать торжеству своих идей. Между тем Либих находил все больше и больше сторонников, примыкавших к нему на основании крупных экспериментальных исследований, и таким образом, после долгой и упорной работы, ему удалось добиться практической победы для своей фундаментальной идеи о питании растений. В шестидесятых годах победа была уже достигнута, и об этом свидетельствуют быстро следующие одно за другим новые издания его Земледельческой химии, новые обработки которой доставляли Либиху очень много забот.

Таким образом Мюнхенское время должно быть названо периодом преобладающей литературной деятельности Либиха. Тщетно Велер предлагает ему продолжать старую работу над мочой; он отвечает: "Во мне ты будешь иметь бесполезного и хромающего сотрудника; я охотно присоединился бы к тебе и принял бы участие, но было бы неверно утверждать, что я могу тебе помочь. Мое время разорвано, а чувство в плену; я сейчас занят новой работой по земледельческой химии против Штокгардта и др. и должен подготовить новое издание своих писем по химии".

Весьма удивительны его противоположные отзывы об этих занятиях; он то считает их единственно важными и полезными, то проклинает. В 1857 году он пишет Велеру: "Как я удивляюсь тебе и твоим прекрасным работам; как ты счастлив в твоей области. Ты старше меня, между тем я гораздо тупее тебя. Ты с твоими работами представляешься мне, как тот человек в индийской сказке, изо рта которого, когда он смеялся, выходили букеты роз; в деле просвещения сельских хозяев я осужден судьбою вливать воду в бочку Данаид; все, что бы я ни делал, - напрасно: я только утомляю себя, уничтожаю свои лучшие силы, не достигая никакого результата; своими письмами по химии я не приобрел в свою пользу ни одного голоса". А в 1861 году он пишет: "Самое сильное желание - это окончить мою земледельческую химию; мне нужно внести много нового, что окажет влияние на земледелие, а когда эта книга будет закончена, я предамся покою и буду впредь жить для себя. Какое счастье иметь право говорить это!" А в другой раз он пишет: "Мороз пробегает по телу, когда думаешь, как глупо мы жили: постоянная возня и отсутствие всякого покоя"… "Я неделями вожусь со своей книгой; как смело и гладко такие вещи удаются в молодости, и как тяжело они достаются на старости, когда память нуждается в подкреплении, и когда приходится думать о тысяче вещей, которые тебя совершенно не интересуют… Книга доставляет мне столько же удовольствия, сколько работы… Все, чем мы занимаемся, что создает и открывает, представляется мне незначительным по сравнению с тем, чего может достигнуть сельский хозяин. Наши успехи в искусстве и в науке не улучшают условий жизни людей, и если незначительная часть человечества и выигрывает материально и духовно, то, ведь, громадная сумма человеческого горя остается неизменной… Наоборот, прогресс земледельца уменьшает нужды и работы людей, делает их чувствительными к тому хорошему и прекрасному, что доставляют искусство и наука, и подводит под наши успехи почву, делая их действительно благодарными".

… "Небу известно, какой успех будет иметь моя книга, и достигну ли я той цели, которую я имею в виду; я не чувствую более сил овладеть материалом, как это было раньше; то, что тогда делала страсть, делает теперь медленная, напряженная работа. К этому присоединяется ослабление памяти, что сильно печалит меня… Дать работе созревать в течение долгого времени я на шестидесятом году жизни тоже не могу, и у меня остается утешение, что моем произведении содержится кое-что, могущее принести делу пользу".

Распространение физиологически-химических рассуждений на процессы, происходящие в организме животного, последовало, как уже упомянуто, вскоре за появлением первого произведения о физиологии растений. И здесь время и борьба потребовали некоторых поворотов фронта. Особенно не повезло Либиху в одном главном вопросе, в вопросе о ферментах. Введенное Берцелиусом понятие каталитической силы, которое определено было, как простое собирательное имя без всяких претензий на какое бы то ни было объяснение, подверглось со стороны Либиха самому резкому нападению. Берцелиус опирался главным образом на работы Митчерлиха, который объяснял длительное разложение спирта серной кислоты при температуре 180° контактовым действием, при котором вещество действует своим присутствием, само не принимая участия в реакции. Либих противопоставил этому понятию, образованному в интересах систематизации, реальное объяснение, состоящее в том, что в разложении возникают ферменты, сообщающие свое "химическое движение" другим, присутствующим ферментам. Уже Велер делал ему письменные возражения; точно так же эта точка зрения не согласовалась с позднейшими биологическими исследованиями Пастера. Теперь нам известно, что действия ферментов и катализаторов представляют, вообще, проблему химической динамики, что речь идет здесь об ускорении процесса, и без того возможного; с этим введенное Берцелиусом понятие больше согласуется, чем теория Либиха, до последнего времени считавшаяся правильной, но нисколько не подвинувшая вперед решение проблемы.

Эта ошибка тем поразительнее, что сам Либих совместно с Велером в одной образцовой работе над разложением амигдалина эмульсином, ферментом, появляющимся в миндале, установили в миндальном масле, синильной кислоте и сахаре типичный случай образования ферментов без живых организмов и гниющих веществ. Либих всегда отказывался проводить параллель между этими процессами и теми и таким образом сам отрезал себе путь к лучшему объяснению.

Объяснения этой своеобразной слепоте надо искать в обстоятельствах личного характера. В споре о катализе возникли первые недоразумения между Либихом и Берцелиусом, причем Митчерлих как своими научными трудами, так и личным влиянием на Берцелиуса много содействовал ожесточению спора. Таким образом, у Либиха явления катализа всегда ассоциировались с самыми горькими чувствами и воспоминаниями, что мешало ему отнестись к этим явлениям непредубежденно и оценить научную идею своих противников.

Какие сильные диссонансы возникают в научной симфонии при одной такой фальшивой ноте, показывает тесно связанный с этим спор с Пастером, который успешно использовал органическую природу дрожжей против теории Либиха. Правда, воззрения Пастера были очень ограничены: он, по-видимому, никогда и не предполагал, что установлением живой природы дрожжей еще не исчерпан химический вопрос о причине брожения. Тем не менее, он одержал временную победу над Либихом, который тщетно пытается в своей последней крупной работе, опубликованной им, показать в этом духе действие химических факторов в процессах животного организма.

Если последние страницы не представляют собою хронологического изложения жизни Либиха, то объясняется это тем, что последние двадцать лет, проведенных Либихом в Мюнхене, посвящены по существу развитию и проведению этих химико-физиологических при посредстве литературы.

Разносторонность и подвижность натуры Либиха сказывается еще и в мюнхенский период тем, что он одновременно разрабатывает несколько проблем. При этом речь идет уже почти исключительно о практических применениях, а не о чистой науке. Если он при этом имел в виду благо человечества, то он, однако, не упускал случая извлечь, если возможно, из той или другой идеи личную пользу. О фабрикации Меспраттом патентованного им удобрения речь была уже выше. Немало времени и труда он положил позже на изучение процесса серебрения стекла с целью применения его для изготовления зеркал; но денежного успеха он и здесь не добился. Этот успех пришел к нему с той стороны, с которой он его не искал и не ожидал вовсе: со стороны последней большой работы в Гессене - о составных частях мясного сока.

Об этом он говорил в своих письмах по химии и при этом заметил, что громадные количества мяса, пропадающие даром в Южной Америке, Австралии и других степных странах, так как там скот убивается исключительно ради шкуры и жира, что эти громадные количества мяса могут быть использованы путем извлечения из него питательного сока и изготовления сгущенного экстракта, доставка которого в Европу будет обходиться очень дешево. Либих сам мало думал о практическом осуществлении этого плана, но инженер Жиберт из Гамбурга, на которого это место из писем произвело особенно сильное впечатление, и которому южно-американские условия были известны по личным наблюдениям, намереваясь практически осуществить этот план, обратился непосредственно к Либиху, который дал ему все необходимые объяснения. Фабрикация экстракта была налажена в Фрай-Бентосе. Либих изъявил готовность контролировать продукты; и в короткое время возникла серьезная отрасль промышленности, не только доставлявшая Либиху, но, кажется, и теперь еще доставляющая его наследникам весьма значительные доходы.

И относительно мясного экстракта у Либиха возникла полемика, так как он приписывал экстракту особенное питательное значение: он утверждал, что питание картофелем и мясным экстрактом равносильно питанию мясом. Систематические опыты других исследователей показали, что мясной экстракт помогает лишь пищеварению, содействую отделению пищеварительных соков, но отнюдь не служит источником энергии, что непосредственно обнаруживается при его сжигании - при этом образуется очень мало тепла. Стоило немало труда, пока удалось (Вуа и Петтенкофферу) убедить Либиха в правильности этого взгляда.

В 1870 году он пишет Велеру: "Я становлюсь в редкое отношение к моим прежним воззрениям; понятие и значение белковых веществ были переоценены, и я сам должен разрушить то, что так медленно строил". И несколько позже он пишет: "Я серьезно имею намерение освободиться от летних лекций; они стесняют меня более чем зимние лекции, и я сам чувствую, как я отстаю в деле; именно летом я читаю химию животных, учение о питании и т.д., и в том, что другие делают в этой области, я нахожу так мало интересного для меня, что устраняю себя от всякого участия в этой работе; это только совсем ничтожные опыты, с которыми ничего предпринять нельзя; современным физиологам недостает великой идеи, составляющей цель всех исследований".

В Либихе в данном случае говорило, очевидно, чувство, овладевающее каждым великим творцом новой идеи, когда она уже так внедрилась в сознание современников, что они начинают ею усердно заниматься. Что для них является новым откровением, то для творца - старая история; и та нестройная форма, в какую всегда выливается массовое развитие, приводит к тому, что вождь запутывается в собственном деле. Возникает сознание того, что нельзя освободиться от вызванных духов; появляется болезненное ощущение, что идея, которую ты считал своим детищем, начинает жить самостоятельно и идти такими путями, которых ты не предвидел и не можешь одобрить. В таком противоречии с собственным творением находился, как мы видим, и Либих в течение последних десяти лет своей жизни, хотя у него этот процесс не принял столь острой формы, как в свое время у Берцелиуса. Это, наконец, такая же борьба, какая происходит между отцами и детьми, принимающая тем более острую форму, чем способнее и значительнее дети.

И другие задачи, занимавшие Либиха во вторую половину его жизни, были исключительно практического характера. Суп для грудных детей, составленный им из солода, муки и солей, доставил ему такие же переживания, приятные и неприятные, как минеральное удобрение. На собственных внуках он, благодаря этому супу, достиг хороших результатов; наоборот, на других детях получены были очень плачевные результаты, говорившие против применимости этого супа. Удалось показать, что причиной плохих результатов является плохое приготовление, и даже одного прежнего противника супа опытами над собственным ребенком превратить в сторонника; тем не менее суп не получил распространения.

Либих много работал над изобретением порошка для печения хлеба; порошок должен был значительно сократить потерю вещества при брожении. Такая идея доставила в Америке большое состояние бывшему ученику Либиха, Горсфорду, но в Европе самому Либиху она большого успеха не доставила и, кажется, находит применение только при изготовлении пирогов и пирожных. В последние годы жизни он занимался кофейным экстрактом. В этом случае он сам остался недоволен достигнутыми успехами. О серебрении зеркал уже было упомянуто; это избавило рабочих от отравления ртутью, которое часто случалось при фабрикации зеркал, покрытых амальгамой. В настоящее время эта отрасль промышленности получила повсеместное распространение. Либиху же не удалось в свое время развить дело в широких размерах.

Все это показывает, что исследователь лучше всего поступает в том случае, когда ограничивает свою деятельность тем, что понимает, а именно открытием новых фактов, предоставляя их практическое использование другим. Вред, который он при этом терпит, отказываясь от материальных выгод, сопряженных с практическим использованием его открытий, должен быть компенсирован государством: оно должно поставить таких благодетелей человечества в более подходящие условия; обязанность нации, имеющей счастье видеть таких благодетелей в своей сред, обеспечить им не только свободное от забот, но и вполне зажиточное существование. Это - в интересах само нации, ибо та энергия, которая будет сохранена для выдающихся работ, на которые способны только призванные, стоит гораздо больше, чем какой-нибудь министерский оклад для исследователя. Впрочем, случай Либиха с мясным экстрактом показывает, что коммерческая ценность имени, прославленного в области чистой науки, достаточно велика для того, чтобы поставить его носителя в хорошие внешние условия, не требуя для этого с его стороны специальной затраты времени.

Весьма замечательное направление интересы Либиха приняли с 1863 года; оно нашло свое выражение в его знаменитой академической речи о Бэконе. Уже ранее в письмах к Велеру (совсем не интересовавшемуся подобными вещами) мы находим теоретико-познавательные рассуждения, в которых Либих пытался уяснить себе процесс научного творчества, которым он занят был всю жизнь. Очевидно, для того. Чтобы составить себе об этом исторически обоснованные воззрения, он изучил произведения Бэкона, которого все специалисты-философы считают основателем естественнонаучной эпохи, в которую мы вступили несколько столетий назад. Либих пришел к поразительному результату: в указаниях юриста-диллетанта он не нашел и следа того метода, который был известен ему на основании личного опыта. Бэкон скорее перенес на естественнонаучные проблемы метод доказательства юристов, который мог давать только весьма неудовлетворительные результаты. Славу, которой он пользовался в продолжение столетий, доставили ему некомпетентные дилетанты, и поддерживалась она только историками и философами, ничего не понимавшими в естествознании, реформатором которого они считали Бэкона.

Конечно, этим Либих попал, по выражению Лессинга, в гнездо ученых ос, и философ Зигварт взял на себя защиту прав Бэкона против Либиха. Он согласился, что, как философ, Бэкон длительного влияния не имел, но что касается его значения для естествознания, то оно, по мнению Зигварта, вне сомнения. Замечательна в этом споре, которому Либих посвятил несколько статей, та безобидная наивность, с которой философ берется поучать творца - естествоиспытателя в его собственной области. Само собою разумеется, что и англичанам сильно не понравилось это выступление Либиха против их национальных святых.

Это побудило Либиха к некоторым дальнейшим работам натурфилософского характера, которые, опираясь на его личный опыт, являются весьма поучительными.

Развитые Либихом в этом направлении мысли не принесли, однако, плодов, ибо в свое время они были еще более недоступны, чем его физиологические теории. Все эти мысли вращаются около основной идеи, что всякое развитие человечества обуславливается исключительно знанием природы и господством над нею. Что касается особенно излюбленной в последнее время противоположности между наукой о природе и наукой о культуре, то Либих еще сорок лет назад убедительно показал, что наука о природе и есть собственно наука о культуре. "История народов повествует о бесполезных усилиях политических и церковных властей сохранить умственное и телесное рабство людей; будущая история будет описывать победы свободы, которые будут одержаны людьми, благодаря исследованию основы вещей и открытию истины, победы с оружием, к которому кровь не пристает, и в борьбе, в которой религия и мораль оказывались лишь весьма слабыми союзниками".

Еще выразительнее Либих излагает эти мысли в одном письме к Велеру: "Я пытался показать, что прогресс человеческого рода обуславливается существенно его открытиями, двигающими вперед его цивилизацию, и идеями, добытыми экспериментальным путем, путем исследования природы. Все остальное, религия, философия, имеют значение лишь постольку, поскольку они приспособляются к этим экспериментальным идеям. Если бы власть государства и церкви была в союзе с естествознанием, то оно не сделало бы ни одного шага вперед и не достигло бы развития. Как враги, государство и церковь нисколько не могли помешать его развитию. Это мое мнение. Лютер, без открытий естествоиспытателей, был бы предан сожжению, как Гусс; с открытием истинного вида земли, упало "небо" церкви; с уяснением явлений горения исчез "ад", с открытием давления воздуха потеряла почву вера в ведьм и кудесников; природа потеряла свое "хотение" вместе со страхом "пустого пространства". Это - идеи дилетанта в философии".

В духе тех же воззрений Либих рассматривал политические события 1866 - 1870 годов. В начале этого периода он пишет: "Наука, то есть понимание и знание, удерживает за собой поле битвы, и это кое-что значит и для французов. Эмпиризм дикой силы навсегда потерял свое значение. Обстоятельства везде изменятся к лучшему; только в Баварии будет оказано величайшее сопротивление; это - древнеримское государство юристов".

Точно так же в 1870 году он пишет относительно победы немцев: "это была борьба знания, или науки, с эмпирией или рутиной, борьба, в которой, как и в земледелии, победа осталась за знанием".

В заключение нужно упомянуть, что Либих в продолжение всей своей жизни не признавал так называемого классического образования и боролся с ним. Он считал сопротивление, оказываемое филологическим характером воспитания детей быстрому росту значение естественных наук, столь значительным, что предсказывал исчезновение этой формы воспитания, этого пережитка старины, в самом близком будущем. Как он был бы изумлен, если бы мог познакомиться с современным состоянием этого вопроса в Германии и должен был бы убедиться, что со времени его столь же основательного, сколь и красноречивого нападения, вопрос весьма незначительно подвинулся вперед!

В такой подвижной и разносторонней деятельности Либих провел Мюнхенский период своей жизни, и мы должны быть благодарны судьбе и королю Максимилиану, что такая перемена в его образе жизни могла наступить именно в то время, когда она была безусловно необходима, для того, чтобы он, вообще, мог продолжать работать. То, что он дал человечеству в этот период, существенно, правда, отличается от того, что дано было им в Гессене, но оно, несомненно, не менее ценно. Напрашивающееся здесь сравнение с Дэви говорит, несомненно, в пользу Либиха. Хотя и Либих стал придавать некоторое значение внешним отличиям, это, однако, так же мало, по-видимому, повредило его деятельности, как и его характеру. Достойно внимания, что он доставил своему врагу Митчерлиху Максимилиановский орден и баварскую ленту Pour le merite и так мало распространялся о своей причастности к этому, что Митчерлих был крайне изумлен, когда позже узнал от Велера истинное положение вещей. Двигательным фактором жизни Либиха этого периода было, несомненно, желание облегчить человечеству его жребий, предоставив к его услугам средства, которыми располагает наука. Если он и в этот период поступал иногда предосудительно, то это вытекало из порывистости и неуравновешенности его характера, который в этом отношении остался неизменным на всю жизнь. При этом он субъективно был всегда правдив и честен, если объективно он нередко и бывал неправ. Он сам так описывает себя в 1863 году: "Я по натуре не сварлив; но раз дело уже дошло до спора, то во мне появляется какая-то страсть; тогда я все бросаю и отдаюсь только борьбе, но это та страсть, которая делает слепым и неспособным рассуждать; это своего рода страсть к борьбе; все мои чувства утончаются; я чувствую приток новых сил".

Если человек пишет подобное, имея шестьдесят лет от роду, то нетрудно понять, каким образом полемика заняла столь широкое место в его деятельности.

Письма к Велеру дают нам точные сведения обо все развивающихся явлениях старости. Первой ступенью является истощение способности личного руководительства лабораторией, если мы не примем во внимание явления упадка, обнаруживающиеся уже в тридцатые годы жизни Либиха, явления, не связанные непосредственно со старостью. Старость у Либиха наступает с началом пятидесятых годов. Приблизительно десять лет спустя, у него выступает наклонность обозревать свою жизнь, как признак того, что она близится уже к концу. В 1860 году он пишет Велеру: "Мы могли бы с тобой написать роман "Воспоминание о старых временах". Когда я оглядываюсь на то. Что связано с нашей встречей во Франкфурте тридцать три года назад, то все это кажется мне удивительным; мы можем сказать, что наша работа отражается во многих работах современности; мы питались водой и хлебом, ибо таких трактиров, как современные лаборатории тогда еще не существовало. Все это можно было бы изложить в форме романа. Он был бы содержательнее и поучительнее, чем серьезная и скучная история, не содержащая никаких пустяков". Около 1861 года он пишет: "Прошел еще один год, и мы, старые храмины, все приближаемся к разрушению. Не знаю, каково твое самочувствие, но я так остро чувствую, что уже не гожусь для кафедры, что часто расстраиваюсь и впадаю в меланхолическое настроение. Занятия по земледельческой химии почти отбили меня от химии, от которой я значительно отстал". Далее в 1863 году он пишет: "Вечер в понедельник я провел в Гейдельберге с Бунзеном, Ванжероу (Vangerow) и Кирхгофом. Я при этом так явственно видел, как далеко люди расходятся на старости лет, когда ими двигают разнородные интересы; все направление мыслей моих гейдельбергских друзей, в социальном и политическом отношениях, вращается в совершенно других кругах, и так как я еже изолирован от науки, то отсутствуют настоящие точки соприкосновения во взаимных отношениях. Старость делает одиноким: находишься в сношениях со многими людьми, но они более не занимают твоей души и ума".

Относительно одного приглашения в Берлин, полученного им в 1865 году, он замечает: "Ты, наверное, слышал, что меня пригласили в Берлин в виде украшения, как образец рококо; меня приглашали, главным образом, для кафедры земледелия, но большой круг деятельности, которого я раньше хотел, на старости не подойдет".

В 1870 году он пишет в ответ Велеру на его предложение предпринять совместную работу: "Я занят новым изданием земледельческой химии, отнимающим у меня несколько часов дообеденного времени, не требуя особенного напряжения. К работе, какую ты предлагаешь, я более неспособен. Последней работой^* я заключил свою карьеру". В 1872 году он пишет: "Что еще собственно делать на свете.. Так один уходит за другим. Вот и я не хочу курить скверных сигар, как долго еще я могу курить хорошие?" Замечательно, что в 1873 году, в год смерти, проявляются противоположные чувства. В январе он сообщает: "С моими лекциями дело обстоит очень хорошо; они скорее освежают меня, чем утомляют; но я читаю то, что едва ли относится к химии; как мог угаснуть прежний интерес!".

^* (Это большая статья о брожении и источнике мускульной силы, носящая уже, впрочем, весьма заметные следы старости. )

Еще в марте он пишет о своих лекциях. Тогда же он простудился, заснувши в саду в кресле; простуда перешла в бронхиальный катар, повлекший за собою воспаление легких - 18 апреля 1873 года Либих скончался, имея почти семьдесят лет от роду.

Что касается энергетической характеристики организации Либиха, то по своему происхождению из "народа" он принес с собою хороший запас накопленной, готовой к развитию, энергии.

В остальном он был, несомненно, существом, непроизвольно вызывающим у каждого чувство благосклонности, ибо каждый при виде его испытывал радость. Доказательством служит восхищение Платена, которое, вообще, не вызвано было никаким духовным родством. Унаследованного запаса энергии хватило для покрытия всех затрат до тридцатого года жизни, как велики эти затраты ни были; с того времени начинают обнаруживаться явления усталости и истощения. Либих лечил их большей частью путешествиями, во время которых по возможности забывались лабораторные дела. Очень охотно и широко применялось им для той же цели другое средство - карточная игра вечером, в последние годы жизни превратившаяся для него в ежедневную потребность; это отвлекало перегруженный мозг от непроизвольной работы в истощенных местах, что, при недостаточном функционировании задерживающих центров, без этого внешнего средства было бы невозможно.

Либих любил обильно и хорошо поесть; с напитками он обращался очень умеренно; но зато в истреблении сигар был неумерен. Разговоры о взаимной присылке особенных сигар занимают очень много места между ним и Велером: когда Либих за несколько лет до своей смерти однажды заболел, то завещал Велеру все свои хорошие сигары; но вскоре по выздоровлении он писал своему другу, что успел уже выкурить все эти сигары. Общество он очень любил, но только у себя дома; ложился он спать, особенно в позднейшие годы жизни, довольно рано, между девятью и десятью часами. Серьезными болезнями он до только что упомянутого случая, по-видимому, не болел; но жалобы на общее плохое самочувствие, вследствие истощения, очень часты.

Таким образом, жизнь Либиха нужно считать особенно счастливой, именно потому, что до самой смерти своей он располагал достаточным количеством энергии, которую он приносит на службу человечеству и которой в то же время делал свою жизнь содержательной.

Попытка составить себе, на основании предшествующего, по возможности краткого, изложения, общую картину личности и деятельности Либиха наталкивается на большие трудности, чем относительно всех вышеописанных выдающихся людей, ибо здесь мы встречаемся с большей разносторонностью. Прежде всего, мы узнаем в Либихе тип с большой скоростью умственных процессов, тип романтический, в отличие от медленно работающего или классического типа; в силу этого Либих достиг ранней зрелости, и это проявилось особенно в том, что он не хотел переносить духовное рабство латинской школы до конца. Он также рано приступил к самостоятельным работам; детский интерес к гремучим веществам связывается непосредственно со способностью свободно создавать химические идеи, сказавшейся в выработке собственного рецепта для приготовления любимых веществ. Очень частая у молодых людей этого типа способность завоевывать для себя и своих интересов других людей была развита у Либиха в высшей степени; эта способность поддерживалась очень красивой внешностью, сохранившейся до самой старости.

Таким образом, несмотря на свое происхождение из мещанского сословия, Либих не должен был преодолеть никаких значительных препятствий, для того чтобы ступить на путь, на который его влек неодолимый интерес к делу. На его долю выпало счастье в очень молодые годы быть введенным во все методы научной работы самыми выдающимися людьми того времени, находившимися тогда в Париже, и даже лично сойтись с ними близко. Содействие Гумбольдта (которого он добился только силой личного обаяния) избавило его от опасности разбрасывать в качестве приват-доцента свои большие силы на маленькие задачи, позволило ему легко двигаться вперед и доставило свободную воду для плавания в то время, когда он впервые ощутил способность и потребность.

Таким образом он мог направить все таившиеся в нем силы на одну цель, которой он достиг в поразительно короткое время. Через несколько лет в его распоряжении была лаборатория, где он мог не только вести собственные исследования, но и окружить себя быстро растущим кругом учеников, которым он сообщал избыток своего вдохновения и своих идей и сделал их, в свою очередь, исследователями.

Впоследствии некоторые ученики в разных вопросах становились его противниками; иные доходили до личных нападок на учителя. Это доказывает, какой выдающийся он был учитель, так как, несмотря на громадную силу своей индивидуальности, он умел настолько пощадить и развить индивидуальности своих учеников, что они при случае вступали с ним в борьбу; и нападки, даже в том случае, когда они были вполне справедливы, говорят только во славу Либиха.

Эта первая и самая важная сторона его деятельности, устройство лаборатории и преподавание в ней, продолжается относительно короткое время. Уже в сороковые годы его жизни изменяется его отношение к ученикам, как сказано уже выше, ослабляется его приспособление к индивидуальным особенностям каждого ученика, и еще до вступления его в пятидесятые годы жизни эта деятельность совершенно исчерпывается, и он не в состоянии далее продолжать ее; карьера учителя обрывается совершенно и безвозвратно.

Около того же времени прекращается и карьера его, как экспериментального исследователя в области чистой науки, и, поскольку он еще продолжает опыты в лаборатории или, вернее, заставляет ассистентов производить их под личным наблюдением, его занимают проблемы почти исключительно прикладной химии.

Но зато почти исключительно на первый план выступает третья сторона его деятельности - литературная, начавшаяся одновременно с другими сторонами его деятельности, и обильно и плодотворно заполняет вторую половину его жизни. В первый период его литературная деятельность носила по преимуществу критический характер, в сороковых же годах его жизни она обращается на более серьезные работы. В начале поводом служат почти что внешние обстоятельства: с одной стороны, желание помочь вдове умершего коллеги по редакции, Гейгера, новым изданием, т. е. полной переработкой его руководства по фармацевтической химии, с другой стороны, попытка стать в денежном отношении независимым от давящих условий университета. Нужно заметить, что ни руководство, ни словарь, издание которого было предпринято со второй целью, большого успеха не имели. Зато быстрый успех сопутствовал обоим произведением о применении химии к земледелию, с одной стороны, и к физиологии, с другой.

Это вполне естественное и необходимое явление. Широко захватывающим мыслям, изложенным в этих произведениях, не место в журнальной статье; их не ищут и не читают, когда они появляются рядом с интересными сообщениями и экспериментальными исследованиями. Поэтому, книга - наиболее подходящая и даже необходимая форма для такого рода работ, и вполне естественно, что Либих предпочитает эту форму. В то же время успех привел к тому, что голос Либиха был услышан многими читателями, которые в "Annalen der Chemie und Pharmazie" никогда не стали бы заглядывать.

Проблемы прикладной химии, отныне поглощающие интерес Либиха, неизбежно требуют для своего разрешения участия самых широких кругов. Твердо установленный научный факт достаточно опубликовать в журнале, пользующемся известностью, и он принесет соответствующие плоды; иное дело - новая практическая идея: для своего проведения в жизнь она, прежде всего, должна сделаться известной в практическом, т.е. крупном масштабе. Здесь движение должно захватить много людей, а потому недостаточно прийти к этой идее и высказать ее: она должна постоянно быть перед глазами тех, кто может и должен заняться ее практическим осуществлением; нужно вызвать соответствующее течение в народе, которое преодолело бы присущее массе сопротивление по инерции; коротко говоря, большая часть работы заключается во влиянии на живых людей, а не в установлении новых понятий и воззрений. Поэтому, Либих пишет книги и одновременно развивает живую журнальную работу, печатая свои, исключительно с этой целью написанные, письма по химии сначала в ежедневной прессе для того, чтобы впоследствии издать их отдельной книгой.

Нужно считать особенным счастьем, что для нового содержания Либих нашел новую действенную форму, что позволило ему посвятить остаток своей жизни и умственной энергии столь живой деятельности. Если мы сравним под этим углом зрения жизнь Либиха с жизнью Дэви (между ними, ведь, очень много общих черт), то нам сразу бросится в глаза, насколько деятельность Либиха была полезнее, чем деятельность англичанина в его "знатной" уединенности, отнюдь не избавившей его от раздражений и разочарований. Либих использовал целиком свой талант, дав все, что он мог дать, и умер среди работы, до последнего момента доставлявшей ему радость, ибо она была посвящена обществу.

Что касается теневых сторон в этой светлой картине, то мы находим их существенно в порывистости его натуры, сказывавшейся, между прочим, не столько в личных сношениях, сколько в его печатных работах. Выше приведено собственное описание Либихом того особенного настроения, которое овладевало им при писании полемических статей. Причину следует, вероятно, искать в том, что Либиху нужно было бороться с весьма незначительными препятствиями, когда он начал свою карьеру и скоро поднял ее на значительную высоту. Благодаря этому, сохранился значительный избыток энергии, применение которой доставляло ему интенсивную радость в смысле "счастья героя". С другой стороны, подобные чувства радости по ассоциации сопровождали полемику и в то время, когда запас энергии был в значительной степени уже исчерпан. Замечательно, что такая, в основе своей великодушная, натура так мало думала о тех горьких чувствах, которые вызывались в противнике полемикой, выходившей далеко за границы необходимого и целесообразного; в нем, по-видимому, была значительная доля "сверхчеловечности" уже задолго до того, как Ницше выработал тип сверхчеловека.

Поэтому, мы склонны простить ему и эти излияния и излишества. Пусть он вносил в полемику много личных элементов и употреблял по адресу своих противников очень крепкие слова, у нас, все же, всегда остается впечатление, что он волновался из-за великого дела, а не из-за узких личных интересов. Даже там, где он неправ, не оказываясь в состоянии, проникнутый пылким убеждением в неправоте своего противника, спокойно оценить доводы последнего, - даже тогда мы не находим его несправедливости заслуживающими резкого морального осуждения^*.

^* (Источниками при составлении настоящего очерка служили изданная И. Вольгардом обстоятельная биография (Braunschweig, Vieweg & u Sohn 1909) и различные собрания писем между Либихом и Велером, между Либихом и Берцелиусом, между Берцелиусом и Велером и т.д.)