Девятая лекция. Юность

Можно без колебаний высказать, как общее правило, что большинство великих людей был в юности рано созревшими. Если мы бросим взгляд на жизнеописания, изложенные в предыдущих очерках, то этот факт более или менее рельефно выступает в каждом отдельном случае; то же самое явление представится нам и при изучении общей истории науки. И эта ранняя зрелость сказывается именно в том, что дети очень рано находят ту область, которая совершенно особенно их интересует, и что в этой области они приобретают знания и навык, идущие гораздо далее, чем у других детей в их возрасте, не проявляющих подобных интересов.

Если мы посмотрим на дело с этой стороны которую я, вообще, должен считать характерной, то дальше ничего чудесного мы уже не находим; ибо то, что всякий, интересующийся каким-нибудь новым делом, будет по возможности им заниматься, это не головоломное заключение, а только другое выражение для того же факта. Интересоваться чем-нибудь и значит постоянно возиться с ним. Здесь, впрочем, существуют еще две возможности, именно: занятие может быть успешным или безуспешным; у будущих великих людей осуществляется первое.

Мы подошли к следующему вопросу: как модно не иметь никакого успеха в занятии, которое тебя интересует? Ибо для того, чтобы человек интересовался тем или другим делом, он должен иметь к нему какое-нибудь внутреннее отношение, т. е. значительная часть его духовной жизни должна быть заполнена этим делом. Мы здесь намеренно отвлекаемся от тех случаев, когда внешние обстоятельства мешают заниматься любимым делом. Мы встречаем, однако, многочисленные случаи, когда интерес является вторичным, вызванный другими обстоятельствами или внушенный. Такой случай представляет прилежный, но не даровитый ученик, трудящийся над школьной мудростью из любви к родителям. К этой же группе относится и старательный молодой человек, избравший себе особенную область потому, что в ней он надеется лучше всего "сделать карьеру", т. е. добиться богатства и влияния. Такие предпосылки в их бесчисленных градациях - это не те, из которых могут возникнуть выдающиеся работы. При такого рода работе энергия по необходимости раздробляется, так что для работы собственно остается слишком мало, чтобы она могла состязаться с теми выдающимися работами, на которые ее толкает непосредственный интерес. Но мгновенные успехи при этом отнюдь не исключены.

Таким образом, между интенсивностью непосредственного интереса и ценностью работ существует известное соотношение, на которое, впрочем, сильно влияет и фактор специфического дарования. Многократно описывавшиеся отцы великих людей представляют примеры подобных случаев, где интерес велик, дарование же менее значительно. Впрочем, незначительное дарование не может сопровождаться таким интересом, который приобретает неодолимую силу, являющуюся предпосылкой успеха. Однако, Роберт Майер представляет пример, где дарования едва хватило, как раз только на то, чтобы после невероятных трудов привести открытую им идею в согласие с общим состоянием науки, но где интерес отличался такой страстностью и силой, что одержана была победа даже над этим громадным препятствием. Затем он был скоро исчерпан. На такое действие интереса, т. е. на руководящую роль воли в подобных работах указывают и известные слова Ньютона, что к своим открытиям он пришел путем неустанного раздумья над проблемой.

Популярные взгляды в этой области обнаруживают удивительное противоречие. С одной стороны, относительно всех вундеркиндов обыкновенно качают головой, предрекая им скорый, бесславный конец; с другой стороны, очень раннему развитию инстинктивно дается высокая оценка: каждая мать пресчастлива, когда она может признать в своем ребенке следы такого раннего развития, и серьезно обижается на неспособность других видеть в ее ребенке то же, что она в нем видит.

В этом случае инстинкт матери, несомненно, прав. История дает сведения о вундеркиндах в самых различных областях, которые впоследствии выполнили перворазрядные работы. Я напомню, с одной стороны, о Моцарте, который к восьми годам усвоил уже всю музыкальную технику, не исключая и самого трудного контрапункта, с другой стороны, о Вильяме Томсоне, к десяти годам поступившем в университет. И если заметят, что Моцарт зато рано умер, то можно будет в противовес указать на то, что Томсон дожил до восьмидесяти лет и до конца жизни обогащал науку своими трудами. Таким образом, раннее развитие само по себе, вопреки общераспространенному мнению, не вредно для здоровья, хотя не редкость, что рано созревшие люди рано и умирают. Но последнее объясняется тем, что великие работы всегда сильно истощают работающего. Рано созревшие выполняют великие работы; они при известных условиях ведут к смерти: так промежуточные члены, делающие связь возможной, но необходимой, пропускаются.

Как давно этот взгляд внедрился в сознание людей, можно судить по постоянно воскрешающему образу божественного юноши, который, после бесподобных подвигов, непременно должен рано умереть. Называется ли этот юноша Ахиллом или Зигфридом, Балдуром или Озирисом, на основные черты его это никакого влияния не имеет: здесь, несомненно, речь идет о повторявшемся наблюдении, статистическая частота которого непроизвольно привела к представлению о его необходимости.

Из сказанного мы должны заключить, что ранняя зрелость всегда является указанием на то, что мы, возможно, имеет дело с формирующимся гением. Перед родителями и учителями встает тогда вопрос, как обращаться с такими детьми. Ибо, если в героические времена герой-юноша сам погибал под тяжестью своих подвигов, то в наше время будущие герои нередко погибают от того, что им всеми силами мешают совершить подвиги, которых жаждет их душа. Из-за того химерического взгляда, что ранняя работа вредна для здоровья, пытаются воспрепятствовать высокоодаренным беднягам развиваться соответственно своим дарованиям и искусственно задерживают их, к великому их вреду, вместо того, чтобы предоставить им то единственное, в чем они нуждаются, именно, свободу к развитию.

И я хотел бы здесь со всей теплотой, на какую я способен, обратиться с настоятельной просьбой к каждому, имеющему влияние на формирующийся гений, особенно любовно относиться к рано созревшим и не мешать работать, даже по возможности помогать им на этом пути. Нельзя отрицать опасностей будущих великих работ. Если прежде юноша-герой отправлялся в поле против диких животных, разбойников и неприятеля, то современный герой выступает на бой с драконом суеверия и волками тупости и невежества, а здесь раны и гибель угрожают ему не менее, чем раньше. Но бесполезно желание нарядить Ахилла в девичье платье, и если такого рода обращением может быть что-нибудь достигнуть, так это только то, что он выйдет на поле битвы менее деятельным, чем при надлежащем обращении. Или не хотят ли помешать ему выйти на поле, парализовав его члены, заставляя его заниматься тем, что противно его природе и этим заглушая настоящее дарование? Это, пожалуй, средство, которым достигнута будет ближайшая цель; ног того, к кому это средство применено, оно делает окончательно несчастным, и отвращение и ненависть пожинает всякий, кто причастен к насилию над формирующимся гением.

Таким образом, нормальным оказывается явление, что будущие великие люди вступали в более или менее серьезную борьбу с обычной школой, если им приходилось иметь с нею дело. На долю Моцарта или Томсона выпало особое счастье иметь отцов, которые были специалистами в тех областях, в которых лежали дарования детей, так что они с самого начала получали соответствующие упражнения; результатом явилось удивительно ранее развитие, которое отнюдь не устранило возможности появления великой работы, а, наоборот. Наилучшим образом подготовило ее. Подобное счастливое влияние имели и часто упоминавшиеся здесь отцы, которые, не будучи специалистами, все же чувствовали интерес в том же направлении, и, вероятно, тоже делали общее дело со своими сыновьями в противовес гнеты официальной школы. Школа всегда оказывается упорным и неумолимым врагом, врагом гениального дарования. Я спешу оговориться, что нередко юный гений находит помощника в том или другом учителе, стоящем выше среднего уровня: он облегчает молодому гению тяжесть школьного преподавания, содействуя ему советом и книгами по любимому предмету. Но если подобное случается, то оно случается, вопреки общему плану школы, и мы должны радикально изменить нашу систему преподавания, для того чтобы сделать ее свободной от упрека в том, что именно она заглушает или разрушает самые драгоценные ростки народа.

То, что я здесь говорю, не придумано произвольно, а представляет резюме того, что высказано и пережито самими великими людьми. В эти дни, когда имя Дарвина, по поводу столетнего юбилея его рождения, снова находится на устах у всех, его мнение будет, быть может, громче услышано, тем более, что оно принадлежит такому человеку, который всегда старался выражаться умеренно. Он пишет: "Ничто не могло бы больше повредить развитию моего ума, чем школа д-ра Бетлерса, так как она носила строго классический характер и ничему другому не обучала, как только малой толике географии и истории". А в другом месте он пишет: "Никто не может откровеннее презирать старое, стереотипное, бестолковое классическое воспитание, чем это делаю я".

То, что вызвало спокойного Дарвина на такие резкие выражения, было то безусловное противоречие, в котором дух классической школы находится к основной идее его жизни, идее развития. Ибо этот дух именно не признает никакого развития, а покоится на фикции, что высший пункт возможной человеческой деятельности уже достигнут был греками и римлянами, и что нам не остается ничего, кроме тщетной попытки приблизиться к этой высоте путем возможно более обстоятельного и точного изучения и усвоения их языка и других реликвий.

Стоит только попытаться представить себе этот идеал образования практически осуществленным и вообразить себе участь, которой подверг бы себя убежденный сторонник его, который стал бы регулировать сообразно с ним свою жизнь, чтобы убедиться в его полной бессмысленности. Бессмысленность заключается в том, что действительная жизнь никоим образом не была бы возможна, ибо в этом идеале не содержится ничего такого, что делало бы его сторонника полезным членом человеческого общества. По существу своему идеал классического образования пессимистичен и, в силу этого, вызывает хорошо знакомый умственный паралич как своих искренних сторонников, так и всех тех, кто принимает его без критики, оттого, что в них соответствующей системой преподавания атрофирована склонность и способность к самостоятельному мышлению. Естественные науки и история (которая в основе своей есть лишь часть антропологии, т. е. одной из прикладных естественных наук) с неопровержимостью доказывают нам, что человечество движется в направлении прогрессивного роста своей власти над природой и соответствующего возрастания власти ума; классический же идеал образования в корне отрицает этот прогресс, считая высший мыслимый пункт уже достигнутым, достигнутым именно за две тысячи лет до нас, когда идея братства человечества была еще так чужда, что каждый чужестранец считался бесправным врагом.

Великие люди, все содержание жизни которых составляет движение вперед и дальнейшее развитие, за пределы того, что уже достигнуто в их время, являются оптимистами по существу и не могут не быть ими, если они не хотят отрицать собственное существование; вполне естественно, что такие вожди человечества с отвращением отворачиваются от этого идеала; поэтому, нет ничего удивительного в том, что от каждого из них мы должны ожидать резкого осуждения такого идеала. Если мы поищем, то действительно убедимся, что ожидание нас не обмануло. Самое лучшее, что Дэви может сказать о своей латинской школе, это то, что учитель оставлял его в покое. Фарадей сделался одним из величайших естествоиспытателей, не имея никакого, даже отдаленного, отношения к "благодати классического образования"; он никогда не говорит о классицизме потому, что, к счастью, ничего о нем не знает. Майер всегда был одним из последних в латинской школе; Либих вынужден был выйти из нее, после того, как долгое время был "позором заведения". И, наконец, Гельмгольц, сын старшего учителя, на уроке латинского языка, решал под столом, страшно сказать, задачи по оптике, ибо "Цицерон и Вергилий были в высшей степени скучны". Какое кощунство!

Мнение Дарвина приведено уже выше; мы могли бы привести почти непрерывный ряд людей, которым мы обязаны современным состоянием нашей культуры, и у всех мы найдем по этому вопросу солидарное мнение. Поэтому, не может быть ни малейшего сомнения относительно того влияния, какое филологическая гимназия оказывала на будущих великих людей, обреченный в свое время нести ее иго^*.

* (См. Biedenkapp, "Musterschüler und Schultaugenichtse".)

Скажут, пожалуй, что здесь речь идет об исключительных случаях, и, опираясь на официально, так сказать, признанный абсурд, что "исключения подтверждают правило", заявить, что, будучи невыносима для великих людей, филологическая школа именно поэтому является рациональной для людей средних.

На это нужно сказать, что науке ничего не известно о том, чтобы какое-нибудь правило подтверждалось исключениями; она, наоборот, считает правило отвергнутым, если оказываются исключения из него, не укладывающиеся, в свою очередь, в известные правила. Далее мы видели, что великие люди не отделены от обыкновенных смертных непроходимой пропастью, а лишь обнаруживают особенно сильное развитие отдельных свойств, в меньшей степени присущих и другим. Мы, таким образом, должны заключить, что отвращение будущих великих людей к филологической школе так велико потому, что эта школа находится в особенно вопиющем противоречии с их весьма сильно развитыми драгоценными свойствами. А действие ее на обыкновенных людей будет таково, что она окончательно уничтожит в них эти, и без того незначительно развитые, драгоценные качества, ибо в данном случае последние не защищены сильным саморазвитием и потому не в состоянии сопротивляться влияниям школы.

Каковы эти свойства? Мы видели, что на первом месте стоит самостоятельность мышления; затем следует способность наблюдать факты и извлекать из них правильные выводы.

Эти свойства присущи отнюдь не только выдающимся людям; каждый, желающий сделать в жизни что-нибудь серьезное, должен в известной мере обладать такими свойствами. Но как относится к ним школа?

В ответе, к сожалению, колебаться не приходится: она подавляет их в корне.

Вспомним, что гимназия и "равноценные" девятиклассные учебные заведения Германии задерживают у себя ученика в среднем до девятнадцатилетнего возраста; вспомним, далее, что школа до последнего класса заставляет ученика достигнуть "классической цели", т. е. без различия усваивать те разнородные предметы, которые навязываются ему без его выбора и без его согласия, - если представим себе это, то перед нами встанет картина столь неслыханного насилия над молодыми умами, что только долголетнее притупление, порожденное привычкой, может закрывать перед нашими глазами средневековый облик средней школы. И могу ли немногие месяцы между окончанием школьного периода и началом университетских занятий сделать из ученика, ежечасно подвергавшегося контролю, свободного студента, без всякого контроля выбирающего содержание и форму для своих работ? И нет ничего удивительного в том, что юноша, только что освободившийся от школьного рабства, снова попадает в новое рабство "корпорации", которая точно так же, как школа, регламентирует всю его жизнь, с утра до вечера, и не только внешнюю жизнь, но также мысли и чувства. Если в решающий период, между шестнадцатью и восемнадцатью годами, потребность в самоопределении и собственном мнении убита была в нем школой, то он должен же, в силу необходимости, подыскать себе средство, которое предлагало бы суррогат этого и вместе с тем также надежду, что сможет прожить всю свою жизнь с официально доставленными и штемпелеванными "убеждениями", не подвергаясь опасности быть поставленным в необходимость составлять самостоятельное мнение.

К счастью, юность так эластична, что всегда известное число юношей проносят более или менее значительный остаток самостоятельности через все эти опасности. Но если мы подумаем о том, что именно выдающийся организм неизбежно отличается в каком-нибудь отношении переразвитием, которое значительно отягчает ему сохранение органического равновесия, то мы не сможем не прийти к тому грустному заключению, что между неизлечимо поврежденными находится очень большое число именно таких, из которых при терпимой свободе развивались бы выдающиеся люди.

В виду скудных школьных работ, естественно, возникает вопрос, каким образом великие люди приобрели в молодости те знания, которые нужны были им для выполнения серьезных работ. Вопрос представляется тем более основательным, что, как мы скоро убедимся, эти работы, в соответствии с ранней зрелостью в детские годы, выпадают также и на ранний возраст юности и периода достижения совершеннолетия.

Ответ - следующий: посредством книг. Это вполне постоянное явление. Дэви с самых малых лет особенно легко овладевал содержанием книг. Фарадей сделался переплетчиком, не видя никакого другого средства для утоления своей жажды книг; первые его попытки заняться экспериментальной работой состояли в том, что он производил опыты, описывавшиеся в его книгах, поскольку это позволяли ему средства. Точно так же и Либих упоминает, что проглотил все книги придворной библиотеки, а Гельмгольца мы находим помощником библиотекаря военно-медицинской школы; он также сообщает, что свои математические познания приобрел частным образом, путем изучения книг. Майер взял с собою в путешествие обильное число книг. Центр тяжести всей деятельности Жерара лежал в литературной работе, т. е. в изучении книг.

Это явление достойно внимания. Оно показывает, что для великих людей личное преподавание учителя не играет большой роли, тогда как для средних людей оно может иметь решающее значение. Ни один из упомянутых великих людей не приведен с самого начала на свою дорогу другим великим человеком, и Фарадей отдался науке еще до того, как услышал о Дэви, хотя без вмешательства последнего это великое дарование, быть может, пропало бы, в виду неблагоприятных условий. Но по характеру своему работа Фарадея так же отличается от работы Дэви, как, вообще, отличаются друг от друга характеры этих двух великих людей. Влияние Либиха на Жерара было невелико. Так как Жерар почти всегда поступал против советов Либиха, да и решение посвятить себя химии принято было им еще до знакомства с последним.

Что оригинальная личность будет весьма мало склонна подчинять себя влиянию другой выдающейся личности и находиться под ее руководством, это в порядке вещей. А в импульсах, столь щедро рассеиваемых выдающимся учителем, будущий гений нуждается уже потому, что у него самого, вообще, больше планов, чем он в состоянии выполнить.

Наоборот, самообучение по книгам является как раз подходящей для того формой. Книгами прежде всего обеспечен свободный выбор направления, так как читаешь только те из них, в которых надеешься найти искомое. Затем книга не производит на читателя такого давления, какое оказывает на слушателя лектор. Когда читаешь книгу, то свободно располагаешь временем, уделяемым тобою отдельным вопросам, тогда как лектор считается только с собственным темпом, а не с темпом слушателей. Как часто начинающий наталкивается на препятствие, которого он в первый момент никоим образом одолеть не может. Лектор ничего об этом не знает и спокойно продолжает лекцию; но у слушателя, раз потерявшего нить, все это проходит мимо ушей. Другое дело книга: она терпелива и ждет, пока читатель не поймет, посоветовавшись, быть может, и с другими книгами и т. д.

Поэтому, каждому учащемуся следует внушать, в гораздо большей степени, чем при современной системе образования, убеждение, что все знание заключается в книгах, и что дело только в том, чтобы найти подходящие книги, что, вообще, нетрудно. В последнее время сделано так много для того, чтобы облегчить несостоятельному человеку доступ к хорошим книгам. Но, судя по впечатлению, вынесенному мною об этом из рабочих лекций, это искусство широким слоям совершенно неизвестно. Например, мое указание, что при изучении какого-нибудь трудного предмета следует пользоваться не одной, а двумя или тремя книгами, было принято рабочими, как нечто такое. О чем они никогда еще не думали. Поэтому, я думаю, что в дополнение к народным библиотекам следует читать лекции по введению в искусство пользования книгами, соответственным образом демонстрируя подобные лекции; только таким путем эти полезные учреждения дадут все то, что они могут дать. Не следует при этом пренебрегать указаниями на многие дешевые издания, которые дают несостоятельному человеку возможность не только на время доставать нужные ему для занятий книги, но и приобретать их в собственность.

Кроме книг, мы у выдающихся людей, в их юношеские годы, нередко находим умственно высокоразвитого старшего друга или дядю, принимающего личное участие в молодом труженике, поощряя его словом или также и материальной помощью. Это случается именно у тех великих людей, которых мы позже охарактеризуем, как романтиков, т. е. у таких, которые уже в юности выдаются необыкновенно быстрым и живым умом, который они при случае и проявляют. Старшие, полезные формирующемуся гению, люди принадлежат большей частью к типу отца Фауста; они не предопределяют мысли и планы работы молодого гения, а лишь облегчают ему найти самого себя, что для молодого, находящегося в процессе брожения, ума часто представляется делом нелегким. Одно объективирование собственных мыслей и планов путем сообщения их благоволящему и опытному человеку оказывает на гения проясняющее значение, а признание этих мыслей, чувствующееся уже в том, что старший друг вникает в их детали, действует удивительно оплодотворяющее на дальнейшее развитие. На долю Майера не выпало такое счастье, и мы видим, как тяжело ощущался им этот недостаток, и как подавляюще он действовал на его творчество.

Из сказанного видно, как много разнообразных факторов должны действовать совместно, для того, чтобы мог совершиться, вообще, сложный процесс, ведущий к великому человеку, и это налагает на нас обязанность делать все от нас зависящее, чтобы облегчить протекание этого процесса каждому, переживающему его даже в том случае. Когда успех под сомнением. Для пожилого человека, на которого бремя профессии или другой какой-нибудь работы не давит с очень большой тяжестью, нет более благородного спорта, как высматривать среди молодых людей, с которыми жизнь приводит его в соприкосновение, будущих Фарадеев. Их можно узнать, как описано, по тому, что они рвутся из своего положения, и при том не с целью увеличения своих доходов или улучшения внешнего положения, а с целью добиться возможности дальнейшего образования. Так легко и так дешево стоит вначале поддерживать таких юношей книгами и хорошим советом; часто можно быть посредником между ними и другими, могущими дать применение их силам. И если из десяти опытов только один окажется удачным, то это оправдает все труды; к тому же подобное занятие доставляет драгоценное содержание жизни в такое время, когда другие радости ее уже начинают становиться нам чуждыми.

Но такая помощь должна оказываться не в форме определения юноши в школу, а лишь в доставлении ему возможности свободно заниматься образованием. Школа в современном виде представляет скорее аппарат для уничтожения будущих оригинальных мыслителей, чем для их развития. Рядом с тем хорошим, которое она дает, она приносит столько лишнего, даже непосредственно вредного, что во всех случаях, где речь идет о развитии особенного дарования, она должна быть, вообще отстранена.

Это резкое осуждение относится к умственным теснинам схоластического преподавания, которые тормозят или заглушают развитие личности. Устранение это зла начато с того что в гимназиях и других средних учебных заведениях допущены меньшие успехи в одних предметах при условии повышенных успехов в других. Но это находит применение большей частью в том направлении, что недостаточные успехи в математике покрываются лучшими успехами в древних языках. И при том руководящем положении, какое занимают обыкновенно древние языки, благодаря тому, что директор в большинстве случае специалист по древним языкам, компенсация в обратном направлении представляется для ученика весьма затруднительной. Поэтому, настоятельно необходимо идти в этом направлении гораздо дальше и в последние школьные годы предоставлять ученикам свободу в выборе предметов. Здесь, по только что приведенным основаниям, необходимо будет защитить свободу выбора от давления, могущего быть оказанным заинтересованной стороной. Ибо нельзя допустить, чтобы ученики без внешнего принуждения оставались при древних языках. В Гарвард-Коллежде, в Кембридже в Америке, служащем переходным учебным заведением между гимназией и университетом, президент Эллиот (который, кстати, начал свою карьеру химиком, прежде чем стал самым выдающимся педагогом Соединенных штатов), имел мужество предоставить ученикам полную свободу выбора и требовал от них только указания, выбрали ли они соответствующие специальности, имея в виду будущую профессию или общее образование. Результат получился тот, что все слушатели классической филологии объяснили свой выбор будущей профессией; "general culture" (общего образования) никто из них в ней не искал. И не может быть сомнения в том, что если бы ученикам предоставлена была возможность вотумом упразднить латинский язык, последний не просуществовал бы и дня. В то же время можно указать много предметов, которые при таком же вотуме сохранились бы.

Эту мысль не следует рассматривать, как шутку. Ученики и теперь уже применяют этот вотум в той мере, в какой это им доступно, всеми силами избегая занятий по языкам, вообще. И по древним языкам. В особенности. Эта реакция так сильна, что даже мальчики, во всем другом строго честно мыслящие, считают, вообще. Допустимым обходить требования по языкам всякого рода неправдами, и даже учителя считают такое положение вещей столь нормальным, что к этому вполне приноравливают преподавание. Да, есть учителя, которые смотрят на это с известным удовольствием спортсменов, как на правильное состязание в ловкости между обеими сторонами. Что и ложь, и обман становятся, таким образом, составной частью школьной системы это - страшный факт, ужас которого не смягчается тем, что он так сильно распространен. И к нему, поэтому, относятся хладнокровно. Пусть не утешаются тем, что эта свобода относится к вполне определенной области, и что в других отношениях мальчики, вообще, честные юнцы. С этим нельзя согласиться: кто позволяет себе подобное поведение в одной области, тот скоро найдет, что оно столь же допустимо и в других областях. Когда затем юноша, морально надломленный, вступает в жизнь, то ему не остается ничего другого, как примкнуть к каким-нибудь корпоративным воззрениям, так как по собственным воззрениям он более не может быть порядочным человеком.

И к чему все это? - Для того, чтобы мальчики изучали латинский и греческий языки. Зачем это им, никто в настоящее время не знает. В средние века, когда школа и университет были исключительно церковными учреждениями, латынь, как язык церкви, была началом всякого образования, и пока ученые опубликовывали свои работы на латинском языке, до тех пор латынь была преддверием всякой науки. Теперь на этом языке появляется только крайне ничтожная часть ученых трудов, а то, что появляется на латинском языке, относится большей частью к современной схоластике, о которой ниже сказано будет несколько слов. Таким образом, латынь уже давно перестала служить преддверием к образованию; она скорее является самым страшным препятствием. Это - не декоративная антитеза, а, к сожалению, трезвая истина. Ибо в гимназии на изучение этого бесполезного языка тратится несравненно больше времени, чем на какой бы то ни было другой предмет. Все это время отнимается у образования, и притом это совершенно ложное направление сбивает ученика с правильного пути и очень часто отнимает у него способность искать настоящее образование в другом месте.

После того, как о практическом изучении латыни более не могло уже быть и речи, придумано было другое словцо - "формальное образование". И когда вы спросите, что это значит, то вам ответят, что привычка в применении правил грамматики и синтаксиса должна воспитывать юношеский ум к логическому и правильному мышлению. Цель нужно признать; но средство совершенно не годится. Чтобы на каком-нибудь материале изучить логику, нужно, чтобы он сам был логичен. Но этого нельзя сказать ни про один язык, про древние так же мало, как про новые. Ибо все правила в языках имеют, ведь, исключения; отсюда же и возникло уже выше осужденное, странное, по меньшей мере, понимание правил и законов. Таким образом, "правильное", т. е. согласующееся с известными произвольно выбранными образцами употребление латинских слов есть дело не логики, а памяти; отсюда проистекает то, что сто лет назад швабские учителя, не обучавшие своих воспитанников ничему другому, кроме латыни, щедро применяя побои и другие наказания, доводили своих учеников до основательного знания языка Цицерона; между тем, в настоящее время ни один абитуриент после девятилетнего изучения латыни, до десяти часов еженедельно, не в состоянии без ошибок перевести на латинский язык какой ни возьмете отрывок. Стоит только исследовать особенности какого-нибудь языка, латинского или другого, при помощи элементарнейших правил логики, чтобы убедиться в том, что характер языка - не что иное, как остаток первобытного несовершенного мышления, ибо это - мышление образами, столь же далекое от ясности понятий, как мусорная корзина далека от геометрической правильности.

Совершенно отрицать все это не могут и представители школьной латыни, и поэтому они ухватились за его поэтическую ценность. Поэтичным обыкновенно называют все, что чем-нибудь напоминает первобытное состояние человечества. Я никому не хочу мешать называть такие вещи поэтичными и радоваться им. Но находят ли наши юнцы латынь поэтичной и радуются ли они ей? И столько ли у них действительно времени, чтобы предаваться таким сомнительным поэтическим удовольствиям, пренебрегая настоятельно необходимыми знаниями?

То же самое можно сказать и относительно греческого языка, от которого гимназии и без того начинают отказываться, ибо здесь противоречие между трудностью изучения и незначительностью успехов до очевидности ясно даже ослепленному. К каким сомнительным средствам защиты прибегают в данном случае, мне ясно стало недавно, когда одна видная газета серьезно писала: "так как юноши при скандировании греческих стихов непроизвольно производят соответствующие движения руками, то изучение греческого языка особенно благоприятно для здоровья!"

Если мои очерки по биологии великих людей прольют свет только на то, как бессмысленно и разрушающе этот самый скверный остаток средневековья, который мы все еще тащим с собою в наших, так называемых, гуманитарных гимназиях, действует на лучшую часть народа, если они сделают только это, то я сочту труд, положенный на них, щедро награжденным.

Но как далеко от признания до улучшения! Все внутреннее и внешнее управление Германской Империей и ее отдельными государствами стоит под знаменем этой средневековой схоластики, ибо каждый чиновник должен непременно получить юридическое образование, представляющее прямое продолжение школьного средневековья.

Триста или четыреста лет назад все другие науки, как чистые, так и прикладные, освободились от античного идеала и с тех пор достигли блестящего развития, а наука о праве все еще придерживается того абсурда, что в правовых трактатах полуразрушенного римского государства изложена вся мудрость, какой человечество когда-либо может достигнуть в вопросах права. В основе своей нечестные, даже плутовские, адвокатские уловки столь подточенной внутренним гниением эпохи еще теперь рассматриваются, как нормы в вопросах гражданского права. Это то же состояние, в каком находились естественные науки в средние века, когда телам приписывали не то, что можно в них видеть и познавать, а то, что сказано о них у Аристотеля или у Галена. Что такое состояние может существовать и ныне, объясняется слепым почитанием "древних", которое внушается чиновникам и судьям в гимназии. Отсюда и та отчаянная энергия, с какой сословие юристов сопротивляется допущению абитуриентов из других учебных заведений, ибо как только и в эти катакомбы проникнет свет науки в собственном смысле слова, то исчезнет и это абсурдное заблуждение. Уже теперь оно несколько поколеблено. Народ требует такого права, которое покоилось бы на правовых воззрениях и правовых необходимостях нашего времени, а не на правовых воззрениях государства, находившегося в состоянии внутреннего разложения, и даже среди юристов раздаются отдельные голоса, призывающие к научному методу.

Таким образом, дела просвещения нашего народа, самые важные дела для каждой нации, думающей о своем будущем, вращаются в плоскости, лежащей вне живой народной жизни. Одно правительство держится за гимназию, которую народ моментально оставил бы, если бы у нее отняты были привилегии, особенно общественные привилегии, и гимназия продолжает поставлять правительству чуждых жизни людей, людей, которые с тех пор, как оставили народную школу, стояли совершенно далеко от собственной жизни народа, и в узком кругу "товарищей по сословию" ведут искусственную жизнь. Если какой-нибудь круг заслужил когда-нибудь названия Circulus vitiosus, то это именно этот круг.

Как же помочь тут? - Только тем, что каждый, кто это знает и чувствует, поднимет свой протестующий голос, не опасаясь возможных для него неприятных последствий. Ибо дело действительно идет о судьбе нашего народа.

Много состоялось совещаний по вопросу об улучшении школы, но к серьезному результату они не привели. Это оттого, что в подобных комиссиях большинство составляли теперешние педагоги, филологи. Только потому, что они до сих пор господствовали в школе, принято было без рассуждений, что им лучше всего известно, в чем школа нуждается. Что классическая филология не находится ни в какой внутренней связи с педагогикой, это можно доказать самым элементарным рассуждением. Педагогика - прикладная наука, теоретической основой которой является психология. Но что филолог понимает в психологии? Идея, что преподавание следует сообразовать с результатами измерений усталости, кажется ему столь абсурдной, что он реагирует на нее только насмешкой.

Осенью и зимою 1904 года в Соединенных Штатах смертные случаи при академической игре в футбол достигли столь ужасающей цифры (девятнадцать в один только сезон), что все в один голос закричали о помощи. А там существует профессионально замкнутая группа людей, как тренеры, судьи и т. д., которые поддерживают правила и традиции игры. Эти господа пригласили президентов университетов для совместного совещания о необходимых изменениях; представители университетов, по-видимому, хотели откликнуться на это приглашение, так как инициаторов совещания как они сами, так и другие считали знатоками дела. Но выше уже упомянутый президент Эллиот, этот олицетворенный здравый человеческий смысл, в открытом письме, опубликованном во всех газетах, отклонил предложение. Его мотивировка кратка и сильна: он не может допустить, чтобы те люди, под руководством которых игра приняла такой отвратительный характер, способны были придать ей новые, хорошие формы.

То же самое нужно применить и к нашему случаю: те люди, которые привели среднюю школу в нынешнее жалкое состояние, это, наверное, не те, кто выведет ее из этого состояния.

Кто же должен сказать свое мнение о том, в какого рода школьном воспитании нуждается наш народ? Те, кто прежде всего имеет дело с молодыми людьми, окончившими среднюю школу, и может наблюдать недостатки полученного ими образования. Руководители крупных предприятий, высшие военные чины, профессора медицины и естественных наук (ибо филологи для нации ничего, ведь, не производят, а только для собственной школы) вот те люди, которые могут сказать, чего недостает молодым людям и что им нужно.

Да мы погрузимся в плоский материализм! - опять возопиют сторонники старины. Ибо совершенная бесполезность древних языков довольно часто выносится на рынок, как идеалистический элемент. Почему же мы тогда не обучаем наших детей шахматной игре? Она столь же бесполезна, как древние языки, а правила ее тоже имеют не одно исключение. Идеалист не тот, кто занимается бесполезным, а тот, кто посвящает жизнь свою служению своему народу и человечеству. Но что значит служить своему народу и человечеству? Это значит быть им полезными. Это опять-таки древнее презрение к честному труду, следствие хозяйства, основанного на рабстве, порождает ложный взгляд и позволяет трутню жить на счет трудящегося человека.

Но они же работают! - слышу я снова, и это тяжелая и невеселая работа изо дня в день возиться с непослушными мальчишками. Но тем хуже для них. Культурное государство всегда в состоянии содержать тех людей, которые занимаются изучением древности из честных побуждений. Но культурное государство не может долго терпеть того, что они захватили место, совсем не подобающее им, - школу. То обстоятельство, что они так долго занимали это место, дает именно основание возможно скорее удалить их, ибо приходится все снова и снова повторять: они не сумели выполнить задачу, для решения которой были призваны.

Есть у Гете прекрасная притча, как раз подходящая к данному месту. Так как я боюсь, что она менее известна, чем этого заслуживает, то привожу ее целиком.

Beruf des Storchs.
		Der Storch, der sich von Frosch und Wurm
		Aus unserm Teiche nähret,
		Was nistet er auf dem Kirchentum,
		Wo er nicht hingehöret?
		Dort klappt und klappert er genung,
		Verdriesslich anzuhören,
		Doch wagt es weder alt noch jung,
		Ihm in das Nest zu Stören.
		Wodurch - gesagt mit Reverenz - 
		Kann er Sein Recht beweisen?
		Als durch die löbliche Tendenz
		Aufs Kirchen dach zu… *

^* (Призвание аиста. Аист, питающийся лягушками и червями из нашего пруда, зачем гнездиться он на церковной башне? Он вволю стучит и трещит, раздражая слух; но никто, ни стар, ни млад, не осмелится разрушить его гнездо. Чем - скажите на милость - он может доказать свое право? Только своей похвальной наклонностью на церковной крыше…)