Десятая лекция. Великое произведение

Первое представление, складывающееся у нас о ходе работ великого человека, - это то, что они постепенно совершенствуются, что, по мере роста его мудрости и понимания, произведения удаются все лучше и начинают, быть может, обнаруживать признаки упадка (с чем согласятся очень нерешительно) лишь в глубокой старости, когда наступает уже разрушение организма.

Если сопоставим действительные факты, то увидим, что эта картина почти никогда не соответствует действительности: в большинстве случаев дело представляется в совершенно ином виде. Именно большей частью самая выдающаяся работа выполняется в совсем молодые годы великого человека, а то, что он делает впоследствии, лишь редко не уступает по значительности этой ранней блестящей работе.

Это явление должно быть нам известно уже из истории литературы, которая "образованному" человеку гораздо более, ведь. Известна, чем более важная и более интересная история науки. Гете было двадцать четыре года, когда он "Страданиями молодого Вертера" потряс весь немецкий народ; а Шиллер на двадцать втором году жизни произвел такое же впечатление своими "Разбойниками". Но эти факты редко выступают в сознании потомства с той рельефностью, какую они собственно заслуживают; в том перспективном сокращении, в каком представляется нам прошедшее, мы в известной степени рассматриваем все произведения великого человека написанными в одно и то же время, не представляя себе наглядно его жизни в процессе творчества.

Что так же дело обстоит с блестящими научными работами, это доказано несколько лет назад, главным образом, физиологом Тигершедтом^*. Он напоминает, что Ньютон сделал свои открытия: - исчисление бесконечно малых, закон тяготения и анализ света, - еще не достигши двадцатипятилетнего возраста, что математик Н Абель, давший новое направление математике, умер на двадцать восьмом году жизни, что Линней создал систему размножения растений двадцати четырех лет, что Майер, Джоуль, Кольдинг еще не имели двадцати восьми лет, когда опубликовывали свою основную идею; к ним можно присоединить также Карно и Клаузиуса. Реформатор анатомии Vesalius издал свой основной труд двадцати восьми лет; Шееле и Берцелиус сделали свои главные работы до тридцати лет. Людвиг, Брюкке, Гельмгольц и Дюбуа реформировали физиологию в середине девятнадцатого столетия, не достигши еще в среднем двадцати пяти лет, и так можно было бы продолжать до бесконечности.

^* (Annalen der Naturphilosophie 2, 98. 1903. )

Уже выше было указано, что, вообще, можно ожидать появления максимума работоспособности, так как последняя в каждом организме и для каждой функции сначала с годами возрастает, а затем под старость убывает, и между периодами возрастания и убывания должно лежать наивысшее значение. Но что представляется поразительным и неожиданным, - это удивительное положения максимума, вообще, в начале деятельности. Мы видим, что эти выделенные судьбой люди совершают свое великое дело, ставящее их в соответствующей области во главе их современников, в тот возраст, когда большинство людей переживают еще подготовительную стадию своей будущей деятельности.

Начало объяснения этого удивительного явления мы находим в ранней зрелости, которая, как мы убедились, является постоянным свойством гения. Она показывает, что такие молодые люди не только очень скоро проходят подготовительную стадию, которая у них является необходимой, но также в дальнейшем гораздо быстрее выполняют работу, необходимую для создания произведения. Ибо ранняя зрелость означает, ведь, не что иное, как большую скорость умственных процессов, благодаря которой в месяц может быть сделано то, на что другому потребуется год.

Также более или менее насильственное освобождение от школьной тирании, даже в том случае, когда оно ограничивается только уклонением от заданного урока и энергичным преследованием собственных интересов, обусловливает соответственно большую экономию времени и ускорение работы. Оба факта имеют громаднейшее практическое значение.

Оно заключается в признании, что обычная продолжительность школьного периода слишком велика. Руководство филологов нашей школьной системой повлекло за собою в числе прочих зол и чрезмерное расширение школьной программы. Реальная гимназия в Риге, которую я в свое время посещал, имела по старому уставу пять годичных классов и могла выпускать своих учеников для университета к пятнадцати или шестнадцати годам. В германии число классов почти удвоено (недостает только одного), так что пятилетний курс заменен девятилетним, и то уже раздаются голоса старших учителей, что для законченного образования этого времени недостаточно, и что оно должно быть увеличено на год.

В противовес этому нужно со всей силой заявить, что мы находимся здесь на таком тернистом пути, который нужно оставить возможно скорее. Можно привести целый ряд примеров того, как рано будущие великие исследователи поступали в высшую школу, не потерпев от этого ни малейшего вреда. Если бы Вильям Томсон или Лейбниц имели несчастье появиться на свет в наше время и в нашей стране, то их ранняя зрелость никакой фактической пользы им не принесла бы; они, ведь, вынуждены были бы занимать школьную скамью до восемнадцатилетнего возраста, т. е. до такого возраста, когда они стояли уже во главе науки. Не следует возражать, что школу нельзя приспособлять к гениям; что ее нужно приноравливать к потребностям среднего человека. При каких угодно условиях школа должна быть так устроена, чтобы она не служила тормозом для необыкновенных дарований, как это делает школа теперь в самой ужасной форме. Здесь не место обсуждать, как это возможно осуществить: устройством ли особенных школ для высокоодаренных мальчиков, как это предлагает Петцольд^*, или же такой организацией школьного преподавания. Что время для преодоления курса будет существенно определяться успехами каждого ученика в отдельности^**; все же, позволительно заметить, что второй путь более приемлем оттого, что он внес бы больше свободы и подвижности во всю систему школьного преподавания и поставил бы в более благоприятные условия и менее даровитых учеников.

^* (Sonderschulen für hervorragend Befähigte. B.G. Teubner. 1905. )

^** (Этот способ уже применен с успехом в технических школах и лежит также в основе американской системы заочных школ. )

Из рассмотренных до сих пор фактов мы можем заключить, что великие люди уже очень рано умеют находить предмет, в котором впоследствии действительно завоевывают себе право на это звание, и тем, поэтому, интереснее по возможности глубже вникнуть в дело.

Прежде всего выступают два случая, сильно различающихся между собою и по своим последствиям. В первом случае мы имеем дело с общим направлением интересов, в силу которого возникает целый ряд выдающихся работ, причем ни одна из них не выделяется особенно среди других; во втором случае мы, наоборот, имеем дело с одной вполне определенной работой, благодаря которой молодой исследователь с быстротой метеора появляется на зените науки, а за этой работой ничего подобного не следует. Между этими двумя крайними случаями существуют переходы.

Первый случай мы наблюдаем, например, на Либихе и Гельмгольце при всем различии их в других отношениях. Либиха, вообще, занимает проблема органической химии, и эту проблему он разбирает на все лады и во всех направлениях; но ни его работам о гремучих соединениях, ни другой какой-нибудь его работе нельзя приписывать особенно выдающегося значения по сравнению с другими его работами. Гельмгольца в первый период занимает общая проблема физиологии чувств, в плоскости которой вращаются все его отдельные открытия; сочинение о сохранении силы он сам считал скорее сводкой, чем основополагающим, новым открытием. Впрочем, в этой работе уже проглядывается его позднейший физико-математический период.

Второй случай мы видим у Майера. Здесь работа сосредоточивается на одной, вполне определенной, идее; кроме этой идеи, ничто не занимает Майера. Ближе к этому подходит и Дэви, у которого открытие щелочных металлов настолько важнее всех других его открытий, что оставляет их совершенно в тени. Что многие, рано умершие молодые исследователи принадлежат к этому классу, вытекает уже из факта непродолжительности их жизни.

Оба эти случая можно подвести под общую точку зрения, рассматривая направление интереса первоначально определенным как характером дарования, так и развитием, полученным в юности. Внутри этого направления, с одной стороны, начинающему может сразу удаться великий подвиг, который так сильно подействует на организм и ослабить его, что дальнейшие равноценные работы уже не выполнимы. Или первые открытия не столько поглощают силы; тогда организм не только остается нетронутым, но имеет возможность в известной степени приспособиться к тем чрезвычайным работам, для выполнения которых он предназначен; тогда налицо условия для все более подымающихся по своему значению работ. В таком смысле нужно рассматривать, как личное счастье, то, что Либих и Гельмгольц (к которым модно присоединить и Фарадея) не сразу наткнулись на перворазрядную работу.

Впрочем, то, о чем здесь идет речь, выражено Гельмгольцем в его застольной речи с прямолинейной откровенностью. "Молодые люди охотнее всего сразу принимаются за глубочайшие проблемы", говорит он, вспоминая собственные переживания, придавая им, очевидно, общее значение. Ибо эти "глубочайшее" проблемы сильнее других бьют в глаза и чаще всего вставали перед нами во время предшествующего, большей частью, весьма многостороннего и в некоторой степени безразборного изучения книг. Это хватание за величайшие проблемы является весьма общим явлением, распространяясь и на средние дарования, если только налицо свободное, определяемое внутренним интересом, одушевление научной работой. Но приведет ли подобное хватание к успеху, зависит от того, существуют ли прочие предпосылки для успеха, прежде всего, способность свести общую проблему к конкретному случаю, допускающему опытное решение. Так, Гельмгольц задается проблемой жизненной силы и сразу принимается за нее тем, что ставит вопрос, передается ли химическое действие живых организмов через животный пузырь, претерпевает ли мускул в работе химическое превращение, и происходит ли при этом развитие теплоты. Так как на оба последние вопроса получаются утвердительные ответы, то этим утверждается представление об организме, как о физическом аппарате, и работа следующих двадцати лет заключается в проведении этой основной идеи в многочисленных отдельных исследованиях.

И изучение Либихом гремучих соединений представляет исследование группы производных характеризующихся по своему химическому действию общей материнской субстанцией в известной степени спорного характера. В органической химии этот тип химического исследования показан уже Берцелиусом, и великое дело Либиха заключается в доказательстве, что подобные группы можно найти и в области органических соединений. К этому естественно примкнула проблема о том, как систематически представлять себе зависимость членов подобной группы, и так снова определяется содержание научной работы Либиха в продолжение первой половины его деятельности.

То же явление мы наблюдаем у Фарадея: после первоначальных блужданий ощупью под влиянием внешних причин (толкавших его гораздо сильнее к химии, чем к физике), он систематизирует, опять-таки под внешним влиянием одной литературной работы, современные электродинамические явления и делает весьма замечательное открытие (явления электромагнитного вращения); это привело его к мысли подвергнуть основные вопросы электричества систематическому экспериментальному исследованию. Он скоро приходит к руководящей основной идее, что каждая форма силы может быть приведена в определенное отношение к другим, и результатом этой идеи явились основные законы электролиза, носящие имя Фарадея и выражающие это соотношение между электрическими и химическими явлениями (двумя с юности излюбленными его областями). Конечно, Фарадей, вообще, говорит не о законе превращения и сохранения энергии, законе, которого он никогда так и не понял, а скорее о ряде открытий средств и путей, каким образом один род энергии может быть превращен в другой. Кроме уже упомянутого основного закона электрохимии, примерами для такого рода работы Фарадея являются его различные открытия по электромагнитной индукции, а так же открытие вращения плоскости поляризации света.

После сказанного мы можем уже несколько глубже заглянуть в лабораторию этих умов. Основой является, вообще, живой, несколько односторонний интерес, сопряженный с действенной силой и мужеством. Благодаря систематическим предшествующим свободным занятиям, приобретается такое основательное знакомство с предметом, что выясняется то, что составляет нем проблему, подлежащую решению; с другой стороны, именно благодаря свободному, а не обязательному, характеру занятий, ум остался тоже свободным в схватывании предмета с той стороны, с которой представляется возможным к нему приблизиться. И, наконец. Юность обусловливает непринужденное мужество как раз по отношению к великим и трудным проблемам. Это мужество еще не подавлено никакими неудачными опытами, а свежесть воззрений по отношению к новому порождает непредубежденность в трактовке явлений, столь часто ведущую к простым постановкам вопросов и также к поразительно простым решениям. Можно, например, сомневаться в том, чтобы Гельмгольц пятидесяти лет от роду, если бы он тогда находился в таком же положении, в каком он был за двадцать пять лет до того, имел мужество затратить такое громадное количество работы на еще совершенно сомнительную проблему о продолжительности распространения нервного раздражения; ведь, семидесяти лет отроду он говорит, что ему гораздо приятнее были проблемы, которые он мог бы разрабатывать методически прямолинейно. Так, например, работа, приходящаяся на конец периода его работ по физиологии, работа о звуковых ощущениях уже не содержит никакого такого открытия, которое могло бы идти в сравнение с той юношеской работой по своей незаурядности, т. е. по резкому контрасту с обычными воззрениями.

Мы видим, что верность метода, приобретаемая в зрелом возрасте, в молодости значительно перевешивается мужеством и непредубежденность, особенно свойственными этому возрасту. Столь разносторонний изобретатель, как Вильям Рамзай, определенно высказывается, что слишком большие знания в специальности он считает скорее препятствием в процессе изобретения, а кругосветный путешественник Кук не хотел брать с собой никаких карт (поскольку они имелись) тех областей, которые он собирался исследовать, желая лично посмотреть, что там. Эти мнения указывают на уже многократно упоминавшееся обстоятельство, что путь, по которому первый исследователь пришел в неведомую область, оказывает гипнотизирующее действие на других, желающих проникнуть в ту же область и знакомых с этим путем. Это "влияние первого" проходит через всю историю человеческой мысли и напоминает основное свойство всех организмов, заключающееся в том, что повторить уже раз выполненный процесс гораздо легче, чем совершить его в первый раз.

Все эти факты снова и снова громко кричат против метода принуждения в воспитании и преподавании, слишком долго практикуемого в применении к нашему юношеству. Те самые свойства, которые как показывает вдумчивое наблюдение и исследование, являются причиной особенных работ великих людей, систематически подавляются слишком долгим гнетом школы. Ибо разве не характерно, что самый смелый духом и самый упрямый из ныне живущих немцев, седовласый (поскольку еще может быть речь о волосах) юноша граф Цеппелин, - разве не характерно то, что он никогда не посещал классической гимназии, а получил свободное домашнее образование? Я лично нисколько не сомневаюсь в том, что гимназия с успехом разрушила бы в нем основу его позднейших работ, если бы менее благоприятная судьба привела его в это принудительное учреждение, и если бы он сам, подобно Либиху, не избавил бы себя от его влияния.

Если великий человек, вообще, выполняет свою первую великую работу уже очень рано, то отсюда еще не следует заключить, что по самым первым работам его, увидевшим свет, можно узнать "когти льва". Мы видели, что докторская диссертация Майера ничего выдающегося собой не представляла. Это объясняется тем, что она не являлась свободной работой гения, а была навязана внешними мотивами, и тема для нее продиктована была скорее случаем, чем влечением. Даже в случаях, где, по-видимому, была налицо полная свобода в выборе темы, соответственно особенностям дарования, даже в таких случаях мы находим вначале подобные безразличные продукты. Так, докторская диссертация Бунзена представляла перечисление известных в то время гигрометров, и в ней даже при желании не найти самостоятельных мыслей. Но и в данном случае это была только умственная пошлина, которую начинающий должен заплатить за вход в рабочие мастерские науки. Ибо только после защиты докторской диссертации Бунзен взял личное развитие в собственные руки и во время одного продолжительного путешествия с научной целью приобрел ту свободу духа, которая обусловила его позднейшие работы. Даже несколько позже, когда он уже стал выдаваться, как молодой учитель, и благодаря этому, стал получать ранние назначения. Прошло еще некоторое время, в продолжение которого он опубликовал довольно незначительные работы, пока внезапно, в своих исследованиях над какодиловым рядом, не предстал перед обществом, как завершенный мастер.

Подобное можно сообщить и многих других выдающихся людях, и в известной степени зависит от случая, станут ли достоянием гласности или нет первые несовершенные попытки. Подобный случай мы видели у Дэви, он показал нам, как в донаучный период великого человека романтического типа могут отсутствовать такие необходимые атрибуты исследователя, что возникающие тогда работы оказываются весьма слабыми. В данном случае таким недостатком служило отсутствие положительных знаний, вследствие чего необузданная фантазия начинающего ввела его в заблуждение, в других случаях проявлению самостоятельного мышления и работ молодого исследователя вначале мешали внешние влияния.

Охотно представляют себе, что как только будущий великий человек совершил свое великое дело и сообщил его миру, он, удовлетворенный, ложится спать, чтобы на следующее утро проснуться мировой знаменитостью. В одном или двух случаях дело так и происходило, как, например, у Дарвина, основное произведение которого произвело фурор, спустя две недели после своего появления. Но это, вообще, редкое исключение, объясняющееся здесь частью тем, что работа подготовлялась годами и только по внешним основаниям (вследствие опубликования Wallace той же идеи) была составлена и сообщена миру, в известной степени уже подготовленному к ней.

В подавляющем большинстве случаев старая земля вращается с обидным спокойствием в своем ленивом темпе и в том случае, когда мир озаряется самой потрясающей мыслью, и очень часто добиться признания работы стоит едва ли меньше труда, чем создать ее. Да, часто творец сам не в состоянии добиться признания для своей работы, и это должен сделать за него другой, менее выдающийся, но понявший ее значение ум.

Ибо оценка значения нового завоевания в науке тем труднее, чем значительнее это завоевание. Если представить себе, как легко и безопасно хвалить то, что исходит от известности и стоит в известных отношениях к известным условиям, то мы легко увидим, какие трудности встречает великое дело, если оно появляется на свет без таких связей. Мы же видели, что очень часто здесь выступают совсем молодые неизвестные люди, которых по ходкому ошибочному взгляду, что работоспособность постоянно возрастает с годами, заранее считают неспособными на великие дела. Вспомним, далее, о непрерывном потоке научных нелепостей, выносимых на литературный рынок всевозможными дилетантами и дикарями; вспомним, что модой человек, за недостатком практического опыта, выберет, вероятно, не тот путь, который скорее всего привел бы к цели, ибо этот путь ему неизвестен, - если примем все это во внимание, то должны будем признать, что великое произведение на пути своего признания встречает очень много подводных камней, очень много терний, и нет ничего удивительного в том, что оно так часто не находит признания.

Прием, оказываемый новому открытию, зависит, вообще, и не может не зависеть от степени подготовленности ученой и другой публики к тому, чтобы понять его. Если новое открытие заключает в себе нечто, бьющее в глаза, находящееся в резком противоречии с обычными воззрениями или явлениями, то оно может рассчитывать на скорое признание. Так, чрезвычайно быстрое распространение открытия Х-лучей объясняется тем, что с помощью этого открытия невидимое становится видимым. Новое в этом открытии (не новое в пути, ведшем к нему) было достаточно значительно для головы среднего журналиста, чтобы возбудить в нем воодушевление, и так как оно могло быть непосредственно доказано экспериментально, то не могло быть и места для столь обычного отрицания. Точно также открытия Герца о сходстве его электрических колебаний с колебаниями света потому произвело такое сильное впечатление, что теория колебательного движения света давно уже стала обиходной; к тому же это открытие было достаточно подготовлено теорией Максвелла.

В противоположность к этому закон фаз Джиббса целое десятилетие лежал под сукном и затем только медленно пробил себе дорогу, благодаря усилиям различных исследователей. Здесь, во-первых, речь идет не о новых экспериментах, а о новом понимании известных фактов. Кроме того, введенный здесь метод был до того чужд, что те, кто желал его применить, должны были совершенно перевернуть известные части своего мозга, чтобы, вообще, переварить новое понятие. Еще больше времени, естественно, прошло, пока с эти методом до того освоились, что стало возможным применять его, как нормальное средство мышления. Между тем, это открытие по своему научному весу наверное не уступает вышеупомянутым.

То же самое можно сказать и об открытии закона сохранения энергии. Джоулю гораздо легче было добиться признания, ибо он экспериментировал, и его аппарат нетрудно было понять, в то время, как остроумные мысли Майера о тепловых соотношениях в газах требовали для своего понимания довольно глубоких знаний и потому с трудом могли найти соответствующую публику. Самый, быть может, разительный пример невыгодности чистой работы мысли, синтезирующей рассеянные факты без соответствующих новых экспериментов, представляет концепция силовых линий Фарадея. Мы видели, с каким упорством отвергали эту идею те самые люди, которые восторженно принимали экспериментальные работы того же исследователя. На то же явление указывают непрестанные предостережения бросить печатание теоретических работ, предостережения, которые Либих делал своему ученику Жерару (сам Либих, ведь должен был порвать с Берцелиусом из-за разногласия в теоретических воззрениях).

Причиной такого различного отношения к идеям и к фактам коренится, прежде всего, в трусливости. Новость эксперимента признать нетрудно, а особенность или поражающее свойство его служить мерой его важности, мерой, впрочем, довольно обманчивой. Другое дело - новая идея: о ее правильности и плодотворности судить труднее, и если она противоречит "очевидностям", т. е. таким допущениям, которые обыкновенно испытанию уже не подвергаются, то ее ближайшая участь решена. К этому присоединяется еще своеобразная психологическая реакция. Блестящий новый эксперимент признают без зависти, ибо для его постановки обыкновенно требуются значительные средства и приготовления, какими располагают лишь немногие; поэтому никто не может упрекать себя за то, что он не сделал этого эксперимента. Что касается удачной идеи, то каждый более или менее сведущий в соответствующей области, думает, что он сам мог быть творцом этой идеи и мучается из-за того, что другой предупредил его. Так в оценку чисто теоретических работ специалистами очень легко вкрадывается чувство зависти, влекущее за собою подчас несправедливое противодействие признанию новой идеи. Эти противодействия сперва облекаются в попытку доказать несправедливость новой идеи, а когда противодействие в такой форме становится более невозможным, то оно принимает пассивный характер, и только когда люди, пользующиеся новой идеей, достигнут очевидных и значительных успехов, только тогда она может рассчитывать на всеобщее признание.

Таким образом, изобретатель, который рядом с новыми идеями может предлагать и наглядные результаты в форме экспериментов, несравненно легче добьется успеха, чем работник в области чистой теории. Гельмгольцу, вероятно, пришлось бы, подобно Майеру, десятилетиями дожидаться успеха, если бы он не представил понятного широким слоям доказательства своего могущества изобретением глазного зеркала (офтальмоскопа). Я сам не могу, вообще, пожаловаться на недостаточное признание моих работ, которые я имел счастье сделать в области химии; но чисто теоретическая работа объяснения явлений катализа, как ускорений процессов, и без того возможных и действительно происходящих, работа, благодаря которой вся обширная область катализа впервые сделалась доступной точной разработке, в свое время была совершенно чужда всеобщему научному мышлению, а широкими кругами естествоиспытателей она и теперь еще, спустя два десятилетия, не усвоена. Вероятно, эта идея естественным путем незаметно войдет в плоть и кровь общего научного мышления, и на мою долю не выпадет та слава, на которую работа дает мне право претендовать. Впрочем, это меня мучить впредь не будет: подобные случаи представляются уже для меня материал для исследования реакций коллективной психологии^*.

^* (Факты, к моей радости, убедили меня в противном. Ибо мне в конце 1909 года присуждено высшее ученое отличие нашего времени, нобелевская премия, именно за мои работы о катализе. Я оставляю это место без всяких изменений, в том же виде, в каком оно написано было в начале того же года, чтобы на примере показать гораздо большую скорость реакции нашего времени относительно восприятия новых идей, по сравнению с прошлыми столетиями. )