Двенадцатая лекция. Продолжение

В прежние времена было правилом, чуть ли не законом, не допускающим исключений, что благодетели человечества должны были оплачивать свой труд тем, что умирали непризнанные и забытые, и только после их смерти выяснялось значение их работ. Коперник на смертном одре взял в руки первый экземпляр своего, сделавшего эпоху, произведения, а Кеплер умер в нужде. С другой стороны, Ньютом вторую половину своей жизни, когда он для науки ничего более не сделал, провел в заслуженном покое и в благоприятных материальных условиях, и с тех пор все увеличивается число великих людей, которые без унаследованного состояния и других внешних преимуществ, на основании одних только своих работ, собирали еще при жизни плоды благодарности человечества.

Статистических данных привести не могу, и поэтому лишь на основании общего впечатления могу сказать, что такие случаи встречаются сплошь до наших дней, и притом так, что с течением времени и признание, и благодарность за великие труды выпадают на долю великого человека все в более раннем возрасте. Я приписываю это тому обстоятельству, что в настоящее время наука развивается с гораздо большей скоростью, чем хотя бы сто лет назад. Теперь, когда мы живем среди науки, когда она захватывает одну область нашей жизни за другой, регулируя ее и совершенствуя, нам очень трудно представить себе изолированное, даже опасное положение того, кто осмеливался заниматься наукой, т. е. естественной наукой, триста лет назад. Ибо тогда церковь претендовала на то значение, которое теперь приобретает во все возрастающей степени наука, и при своем, приобретенном столетиями, практическом знании людей она уже в зародыше науки увидела самого опасного себе соперника, грозящего ее жизненным интересам и прежде всего ее притязаниям на светскую власть. А какое значение рядом с освобождением от церкви имела проведенная Меланхтоном во время реформации популяризация знаний, видно по тому громадному превосходству, какого достигли с тех пор протестантские страны в смысле развития науки^*.

^* (F. de Candolle, Hist. des sciences et des savants, Genfund Basel. 1885. )

В то время, как в прежние столетия наука обречена была на очень медленное развитие, встречая на пути своем активные и пассивные препятствия, в настоящее время она признана передовой силой всякого культурного развития и мало-помалу заняла подобающее ей место. Взгляд, что в состязании народов развитие отечественной науки играет несравненно более важную роль, чем сооружение военный кораблей и содержание армий, этот взгляд проникает во все более широкие круги передовых людей всех наций и повлечет за собою соответствующие последствия скорее, чем можно подумать. Благодаря выступлению науки на первый план, прежде всего коренным образом изменилось положение ее представителей. Проведение и признание великой идеи теперь уже не требует целого столетия, а, в худшем случае, десятилетия, и, в силу этого, на долю творца в большинстве случаев еще при жизни его выпадает благодарность, как родного народа, так и всего человечества; иногда признание великого исследователя человечеством даже предшествует признанию его родным народом, ибо и теперь еще пророк пользуется наименьшим значением в своем отечестве, особенно в Германии. В самом деле, между великими завоеваниями науки за последние двадцать лет я едва ли мог привести пример, чтобы одно из них более или менее значительное время ждало признания. Некоторые подобные случаи, как, например, закон наследственности Менделя, объясняются недоступностью первого издания, равнозначной запрятыванию и не позволяющей упрекать науку, вообще, в сознательном игнорировании.

Зато выступает новое явление, которое по-своему не менее трагично, чем недостаточное признание при жизни. Это - переживание новой идеи личностью. Здесь уже несколько раз было замечено, что научные успехи сохраняют свой индивидуальный характер только в продолжение некоторого времени, подобно тому, как при вливании реки в море речную воду можно в течение некоторого времени отличать от морской. В силу необходимого процесса диффузии, новая идея, находя применение во все новых областях науки, все более и более связывается с другими, равнозначными ей, идеями, и в новой общей картине составные части играют только подчиненную роль. Если мы присмотримся к современной электрической установке и подумаем, кто внес в нее все то, что необходимо было для того, чтобы придать ей настоящий вид, то найдем такую массу имен, что наш анализ окажется едва ли выполнимым. Точно также отдельный исследователь исчезает в общей картине науки, а в наше время этот процесс совершается с такой скоростью, что изобретатель часто переживает его. Когда же газета приносит известие о смерти автора, то мы поражены тем, что он еще жил, так как его произведение кажется столь далеким в тумане прошлого.

Естественно, здесь играют роль обстоятельства, описанные выше, обусловливающие более быстрое или более медленное действие новой идеи. Изобретенный Вольтой электрический столб повлек за собою, благодаря зарождению электрохимии, столь быстрое развитие этой области и так потряс новыми фактами совершенно непривыкшее к ним человечество того времени, что изобретатель, умерший в 1827 году, во времена Дэви и Ома, был уже живым анахронизмом, так как в развитии этой отрасли знания он дальнейшего участия не принимал. Ибо электрическим столбом он закончил свои работы и последние двадцать пять лет своей жизни научными работами более не занимался.

С другой стороны, в наши дни Вильгельму Гитторфу суждено было пережить признание своей основной идеи о движении ионов только на старости лет, после того, как он должен был претерпеть все страдания непризнанного творца. Таким образом, судьбы великих людей до прихотливости разнообразны; но не подлежит сомнению общее явление, что процесс проникновения в общество новых идей значительно ускорился.

Следствием этого явилось то, что практически исчез образ угнетенного великого ума, который, несмотря на выдающиеся работы, не добился значения. Это обстоятельство прежде всего повлекло за собою то, что число научных мест, т. е. таких мест, где на первом плане - научная работа, возросло значительно сильнее, чем число изобретателей и исследователей. Поэтому, мы теперь считаем уже недопустимым, чтобы в известной степени работоспособный исследователь видел себя вынужденным добывать средства к жизни хотя бы в качестве преподавателя гимназии, не говоря о тех случаях, когда он выбирает такое место из любви к делу или других личных оснований. Этот поворот, наступивший в Германии в последние десятилетия, вызван был прежде всего быстро растущей потребностью техники и промышленности в научно-образованных сотрудниках. По мере того, как развились, принимая гигантские размеры, технические предприятия, как рудники, железоделательные заводы, химические заводы и т. д.; могло и должно было осуществляться в них все большее разделение труда, и если основатель такой мировой фирмы должен был быть одновременно инженером, купцом и изобретателем, то теперь эти функции распределены между соответствующими лицами, причем для научно образованного и работоспособного человека освободилось обширное поле для применения своих сил. И если такие работники обыкновенно не являются перворазрядными исследователями (что исключается обыкновенно характером их специальности), то переходом в технику они освободили для чистых исследователей те места, на которых может развиваться чисто научная работа.

В Германии такие места представляют почти без исключения места преподавателей в университетах. Высшие технические школы, несмотря на свое быстрое и грандиозное развитие в последние десятилетия, еще не сделались равноценными университетам, хотя и находятся на пути к этому. Препятствием здесь, по-видимому, служит, кроме закона инерции и филологического высокомерия "руководящих" сфер, также остаток прежнего школьного строя этих учебных заведений. Это, естественно, отрицается заинтересованными лицами, и, действительно, можно согласиться, что формально желанная свобода занятий существует. Фактически же мы имеем здесь дело с системой правил, которая переходит в жизнь очень медленно и которой в высших технических школах предстоит только развиться в духе свободного научного интереса. Самым трудным препятствием является институт экзаменов, которые в технической школе занимают еще очень много места. Только медленно пробивается сознание того, что экзамены дают лишь плохое или не дают никакого представления о работоспособности учащегося. Работоспособность обусловливается самостоятельностью мышления, скорее вредной, чем полезной для счастливого исхода экзамена. А чтобы самостоятельность мышления учитывалась на испытании, как положительная величина, она должна быть оценена экзаменаторами, т. е. необходимо, чтобы среди них было достаточное число оригинальных умов, которые определяли бы собою характер всего учебного заведения. Здесь-то наиболее тормозящим фактором является закон инерции.

Таким образом, и немецкие великие исследователи подвизаются преимущественно на поприще профессорской деятельности в университетах, и притом большинство из них получили профессуру в довольно молодые годы. Здесь строй наших университетов, как бы он не нуждался в улучшениях в других направлениях, функционирует очень хорошо. В их силу старых традиций получения звания профессора предполагает наличность только соответствующей научной работы; в то время как представителями более старых, особенно филологических, дисциплин доступ затрудняется, профессора естественных наук, наоборот, склонны призывать к этой деятельности довольно много приват-доцентов. Колоссальная потребность немецких книгоиздательств в литературном материале позволяет и более бедным из начинающих, по крайней мере, в течение целого ряда лет, пробиваться в материальном отношении. А места ассистентов и помощников преподавателей в научных учреждениях оказывают существенную помощь, предоставляя в распоряжение начинающих необходимые им для научных работ пособия: это для них гораздо важнее, чем довольно ничтожное жалованье. Таким образом, начинающему довольно свободно представляются возможности личного развития, а когда молодой человек выполнит несколько выдающихся работ, то скоро найдётся другой небольшой университет, который обеспечит за собою молодую силу и предоставит ей широкую возможность дальнейшего развития.

Эти обстоятельства объясняют, почему гений оказывается у нас несчастным только в том случае, когда ему недостаёт некоторых необходимых личных качеств, особенно выносливости и способности концентрировать свои силы на одном. Мы можем допустить, что действительно выдающиеся личности большей частью уже в молодые годы находятся на таких местах, на которых их дарования могут свободно развернуться. Впрочем, в настоящее время существует в Германии тенденция внешней регламентацией повысить этот возраст, всё же, можно надеяться, что более точное ознакомление с биологией великих людей повернёт дело на правильный путь. Именно потому, что эти люди вынуждены, все почти без исключения, выбирать университетскую карьеру, то, безусловно, необходимо устроить так, чтобы на этом пути рано созревшие гении (а таких большинство среди гениев) не встречали ненужных препятствий. Промежуток между получением докторской степени и получением профессуры, ныне обыкновенно считающийся необходимым, ничем не оправдывается. Если молодой человек непосредственно за получением докторской степени выступит с достойной профессуры работой, то отстранять его не следует: он является весьма желанным, ибо он, весьма вероятно, - восходящая звезда.

В других культурных странах не проложен самостоятельный путь для свободного развития великих исследователей, и в настоящее время следуют немецкому методу приват-доцентуры. Раньше всего ценность этой системы признана была в Северной Америке, но там техника и торговля с такой силой отрывают более выдающихся молодых людей от науки, что здесь при относительно низкой оценке последней^* предстоит еще преодолеть много препятствий. Нужно, однако, признать, что движение в правильном направлении приняло столь интенсивный характер, что при богатстве страны преодолены будут препятствия, и по ту сторону океана откроется возможность для расцвета науки.

^* (Один из моих американских учеников, лет пятнадцать, впрочем, назад, сказал мне следующее: "Если у нас молодой человек скажет отцу, что хочет сделаться ученым, то отец посылает за домашним врачом для исследования состояния здоровья сына". )

Хуже всего сложились условия для развития великих людей во Франции, и здесь уже указано было, что централизация, стоящая в прямом противоречии с задачей развития оригинальных умов, является главным тормозом. И это там уже поняли, но мероприятия, как бы целесообразны они ни были, не могут в несколько лет уничтожить приобретённый расовый инстинкт.

В Англии никогда не ощущался недостаток в оригинальных умах, но вне связи с университетами. Это относится, прежде всего, к собственно Англии, старые университеты которой при прежней организации ничего общего с научным исследованием не имели. Совсем иначе проявляли себя в этом отношении шотландские университеты, организация которых больше походит на немецкую. Это, между прочим, не помешало тому, чтобы полстолетия назад, когда в Обердине оба колледжа соединились, и оказались лишние профессора, в числе признанных лишними очутился Клерк Максвелль. С другой стороны, Вильям Томсон сделался профессором в Глазго двадцати двух лет от роду.

Среди английских исследователей преобладают люди, пользовавшиеся независимостью, благодаря унаследованному состоянию; Англия особенно доставляла и доставляет отдельных исследователей из аристократических фамилий, традиция, - которая в чести английского Gentry (дворянства), сохранилась до наших дней, ибо один из первых, ныне живущих, ученых этой страны носит историческую фамилию Лорда Релея (Rayleigh)^**.

^** (Когда Гельмгольц "возвышен" был в потомственное дворянство, "Kladderadatsch" зарегистрировал этот факт в такой форме: "прусскому дворянству пожалован профессор Гельмгольц". )

Этим объясняется, с одной стороны, почему среди исследователей Англии так много шотландцев; с другой стороны, почему Королевский Институт всегда был в состоянии иметь в качестве лекторов необыкновенно выдающихся людей, несмотря на то, что это - частное учреждение. Ибо, так как университеты при прежнем строе так же мало допускали лиц, с "неправильной предварительной подготовкой", как и лиц низших состояний, то великие исследователи между этими лицами занимали такого рода свободные места. Но с течением времени это положение вещей значительно изменилось: в Англии возникло не только много новых университетов, которые в известном отношении организованы еще универсальнее и свободнее, чем германские университеты, но и старые университеты реформированы в духе современности и доставляют уже значительную часть свободного научного творчества. Благодаря этому, современная Англия находится относительно научной работоспособности в блестящем состоянии, а ее будущие перспективы весьма благоприятны.

Все эти обстоятельства обусловливают то, что в наши дни молодому, пробивающему новые пути, исследователю не очень трудно добывать средства к существованию, дающие ему возможность дальнейшего свободного развития без значительных препятствий. А когда он уже сделал работу, и прошло время, которое необходимо для ее признания и которое становится все меньше по мере развития культуры, то он в большинстве случаев находится уже в таком благоприятном положении, что от него модно ожидать длительного ряда дальнейших работ такого же рода, как та, благодаря которой он достиг своего положения.

Кто находится в близких сношениях с представителями профессуры, тот не раз услышит относительно таких людей мнение, что они не сдержали того, что обещали. Такое мнение большей частью является грубой несправедливостью. Во-первых, лично они ничего не обещали, а только кое-что сделали, и обещание исходило от тех, которые без дальнейших рассуждений заключили, что и впредь они должны выполнять подобные работы. Что, вообще, это не так, известно обыкновенно только старшим коллегам, умудренным опытом, на который они опираются в своих суждениях. Когда Рудольф Клаузиус за глубокой старостью отказался от профессуры в Бонне, и на его место приглашен был Генрих Герц, он заметил: "Почему вы взяли того, кто уже сделал свое великое дело?" Таким образом, Клаузису было известно, что необыкновенная работа очень часто остается изолированной. В данном случае, в виду ранней смерти Герца, невозможно было установить, оправдалось бы это и на последнем или нет.

Для прекращения прежней работоспособности великого человека существуют две причины. Во-первых, истощение, сопряженное с каждой такого рода работой, идущее тем глубже, чем значительнее была сама работа, и чем ранее она была совершена. Многие рано умершие перворазрядные исследователи служат явным тому доказательством, так как нельзя допустить, чтобы болезненный организм способен был на особенно выдающиеся работы. Они по существу были жертвами истощения, вызванного их великими произведениями.

Вторая причина - психологического характера. Великая работа дает весьма невыгодный масштаб для позднейших работ. Если последние, что почти неизбежно, находятся несколько ниже уровня первой или великой работы, то они вызывают обидные отзывы об умственном регрессе данного великого человека. Как такие отзывы влияют на последнего, зависит в значительной степени от его характера. Если он чувствителен и к несправедливым отзывам, то это может парализовать всю его дальнейшую деятельность. Весьма поразительный пример представляет Эйльгард Митчерлих. Он в юношеском возрасте открыл изоморфизм, получил за это профессуру в Берлинском университете и продолжал затем работать очень прилежно. Но он все менее и менее печатал, и в позднейшие годы его жизни мы в отчетах Берлинской Академии находим все больше заглавия доложенных им работ, а не самый текст их. При этом нередко речь шла о значительных работах. Одновременно в нем развивалось очень чувствительное честолюбие, до того чувствительное, что соперничество коллег по специальности он считал личной для себя обидой. Я полагаю, что его развитие совершалось бы гораздо благоприятнее (в смысле его личного счастья), если бы его капитальное открытие выпало ближе к концу жизни.

Поэтому, нужно считать особенно счастливым случаем, если необыкновенно даровитый исследователь сделает великое дело не сразу, а дойдет до него постепенно. Такие случаи представляют Либих и Гельмгольц; они показывают, что как классик, так и романтик могут совершать длительные выдающиеся работы в продолжение всей жизни. Оба они всю жизнь боролись с неудовлетворительным здоровьем, и оба выступили на арену науки не с блестящими, все затмевающими работами, а начинали с вещей, которые, хотя и признаны были современниками выдающимися, все же не очень сильно истощили их силы, что обыкновенно делает вполне фундаментальное открытие.

Не соответствовало бы моему желанию, если бы мои мысли были поняты так, что люди, совершившие в молодые годы весьма замечательную работу, должны считаться неподходящими кандидатами на профессорские должности. Если бы в Германии было достаточное число чисто академических должностей, которые соединяли бы полную свободу от всякого рода обязательной работы с достаточным содержанием, но в то же время позволяли бы при желании заняться также преподавательской деятельностью, то это были бы самые подходящие места для таких людей. Даже если они уже не в состоянии сделать что-нибудь, равноценное первой работе, они одним своим присутствием в кругу ученых оказывают весьма важное влияние, непроизвольно и автоматически повышая масштаб для работ других ученых. Особенно желательны такие люди, как почетные профессора отдельных университетов, где их присутствие наглядно напоминало бы каждому приват-доценту, чего можно достигнуть и в свободной науке. Они служили бы также противовесом возникновению в академическом кругу повседневных и материальных интересов. Но пока таких мест не существует, не остаются другого средства оказать им заслуженную ими благодарность, как назначив профессорами, если они еще не занимают таких должностей. В зависимости от того, имеем ли мы дело с романтиком или с классиком, им должна быть предоставлена широкая возможность заниматься преподавательской деятельностью, или же их следует по возможности освободить от такой деятельности. Только что описанное полезное воздействие их на окружающих может иметь место и на этом посту, хотя и в меньшей степени, ибо в последнем случае недостает выделения выдающейся личности из ряда обыкновенных. И тогда от них не следует требовать выдающейся работы в каждый семестр, а довольствоваться тем, что им дано будет сделать судьбою.

Если этого достаточно для того, чтобы сделать из великого человека среднего профессора (как личность, он всегда будет выше среднего ученого, благодаря тому, что он сделал своей первой выдающейся работой), то его великая работа, как приносящий рост капитал, обыкновенно поднимает его значение над другими, хоты бы он в дальнейшем ничего особенного не сделал. Тогда он может, вообще, благотворно влиять в том отношении, что будет своим внимательным глазом следить за работой младшего поколения, обращая внимание и поощряя наиболее выдающихся его представителей. С таким человеком мы познакомились в лице Александра фон Гумбольдта, который сознательно поставил себе такую задачу и во многих случаях блестяще разрешил ее.

Впрочем, возможны и противоположные явления. В другом месте^* я описал случай с Берцелиусом, где человек, честность и благородный образ мыслей которого, вообще, вне всякого подозрения, оказался в конце препятствием на пути развития той науки, которой он посвятил всю свою жизнь. Если мы подвергнем этот случай анализу под применимым здесь углом зрения, то окажется следующее.

^* (Der Werdegang einer Wissenschaft, S. 129. Leipzig, Akademische Verlagsgesellschaft 1908. Есть русский перевод: "Эволюция основных проблем химии". )

Берцелиус своей электрохимической теорией внес во всю химию своего времени порядок и систему и пользовался своей теорией в продолжение целой, необыкновенно плодотворной жизни. Но теперь мы уже можем признать, что его теория приобрела это свойство, благодаря тому, что признавала двойственный характер соединений, который прекрасно подходил к соединениям, преимущественно солеобразным, химии того времени. Но уже для некоторых, позже открытых, веществ этот принцип приводил к осложнениям, а для органических соединений он совершенно не годился, ибо здесь двойственный характер совершенно отступает на задний план. Допущенные Берцелиусом, сверх того, электрические заряды не только находились в противоречии с законами физики, но и для его систематики не играли значительной роли. А вот тот принцип его, который должен был быть введен в органическую химию ради явлений замещения, как раз и нарушал те довольно бесцельные электрические составные части теории. Берцелиус не мог отличить их от существенных частей, принял требования своей теории за требования науки и вполне честно и убежденно стал вести борьбу против новых истин в полной уверенности, что ведет борьбу за истину.

Физиологическая подкладка такого тяжелого заблуждения состоит в том, что ему нужно было отказаться от собственного детища в таком возрасте, когда наступило уже неизбежное старческое притупление мыслительного аппарата. Необходимый поворот был для него так же невозможен, как невозможно восхождение на гору человеку, страдающему артериальным склерозом. В молодые годы он согласился с доводами Дэви относительно кислот, несмотря на то, что до того он был самым ярым защитником теории мурия относительно соляной кислоты (согласно этой теории, соляная кислота представляет кислородную кислоту tit неизвестного элемента мурия, соответственно неверному допущению Лавуазье, что все кислоты содержат кислород); теперь же он уже неспособен был на такую глубокую самокритику.

Если мы спросим себя, возможно ли избежать этого явления, и каким образом, то найдем тот же ответ, что на вопрос, чем исследователь, частью уже истощенный, может сохранить добрый остаток своей работоспособности и на позднейшие годы. И то и другое может быть достигнуто своевременной переменой области работы. Выше мы познакомились с такими счастливцами в лице Либиха и Гельмгольца; нам и неизвестно, чтобы они ставили какие-нибудь препятствия молодой науке и ее носителям. Это объясняется тем, что Либих для второй половины своей жизни нашел в применениях химии к физиологии животных и растений новое широкое поле, разработка которого так завладела им, что он, вообще, уже перестал интересоваться дальнейшим развитием органической химии. Равным образом, и Гельмгольц имел возможность своевременно заменить область своей деятельности. То, что здесь случилось скорее по инстинкту, должно стать правилом. Конечно, для этого должен окончательно исчезнуть общераспространенный взгляд, что исследователь - то же, что сапожник или слесарь, который тем совершеннее выполняет свою работу, чем дольше он занимается своим ремеслом.

Если такая перемена, по внутренним или внешним основаниям, не происходит заблаговременно, то наступают очень печальные последствия. Я позволю себе повторить здесь мысль, высказанную мною по поводу добровольной смерти Людвига Больцмана и затрагивающую занимающий нас здесь вопрос.

"Один из тех законов, которым подчинены почти все служители строго богини науки, состоит в том, что их жизнь кончается печально, и тем печальнее, чем самоотверженнее они отдали себя служению науке". Так я семь лет назад должен был подвести итог жизни ученого, которая со стороны казалась картиной непрерывных успехов. И с тех пор как часто, как ужасно я должен был под давлением фактов вновь убеждаться в справедливости моей мысли. Всего несколько недель назад до нас дошло потрясающее известие о добровольной кончине Павла Друда, молодого, здорового, который всем нам казался образцом телесной и умственной жизнерадостности, и которого дарование и счастье в молодые годы подняли на первую кафедру его специальности в Германии, быть может, во всем мире. И опять телеграф разносит весть по всему культурному миру о трагической кончине одного из его вождей на поприще науки, человека, имя и доле которого были так же известны по ту сторону океана, как среди нас.

Людвиг Больцман родился 2 февраля 1844 года в вене. Там же он провел студенческие годы и начал свою академическую карьеру ассистентом в физическом институте. Двадцати пяти лет уже профессор теоретической физики в Граце, спустя четыре года - профессор математики в Вене, а в 1876 году он получает ординатуру по кафедре экспериментальной физики в Граце, которую занимал тринадцать лет. Затем он пять лет занимал кафедру теоретической физики в Мюнхене, шесть последующих лет занимал ту же кафедру в Вене, два года провел в Лейпциге, откуда он навсегда вернулся в Вену, чтобы вместе с кафедрой теоретической физики занять также кафедру Эрнста Маха по истории и теории точных наук - кстати, единственную кафедру в этом роде. Последовавшее за этим приглашение в Берлин в качестве преемника Кирхгофа он после долгого раздумья отклонил.

Видным положением в науке, занятым уже в раннем возрасте, Больцман обязан совершенно необыкновенному математическому дарованию, с которым у него соединялась сильно развитая способность наблюдать факты. Сильная близорукость мешала ему в позднейшем возрасте производить экспериментальные исследования, но в начале своей академической карьеры он сделал несколько тонких и образцовых экспериментальных работ. Но и в самых отвлеченных его работах чувствуется основательное знакомство с миром явлений: в его работах мы не найдем таких физических недоразумений, какие встречаются у некоторых выдающихся физиков-математиков. Но чтобы даже на таких предпосылках могло воздвигнуться здание ранней славы, еще более необходима счастливая проблема, которая была бы признана таковой широким кругом ученых. Ибо именно на наиболее выдающихся умах мы часто можем наблюдать, что вполне заслуженная ими слава приходила поздно только потому, что они разрабатывали и искали ответы на вопросы, которые современниками вовсе не считались еще вопросами.

Такую счастливую проблему молодой Больцман нашел в Кинетической теории газов. После первых блестящих успехов этой гипотезы, благодаря трудам Клаузиуса и Максвеллея, при более глубоком вникании в ее сущность, обнаружились чрезвычайные математические трудности, и под этим математическим забралом надеялись увидеть картину истины, так что нужно было только поднять это забрало. И вот Больцман в ряде блестящих работ, сразу поднявших его выше всех работников в этой области, разработал новые проблемы и открытием новых законов и понятий навсегда наложил свой отпечаток на эту отрасль знания.

Работы, связанные с кинетической теорией газов, сопровождали Больцмана в продолжение всей жизни, и несколько лет назад он в двух томах своих лекций соединил в одно стройное целое свои исследования по этому вопросу, оценка которых есть дело будущего.

Другой ряд работ экспериментального и теоретического содержания внутренне и внешне связан с только что упомянутыми работами. Уже упомянутый гениальный английский физик Максвелль, к работам которого Больцман чувствовал особое влечение, опубликовал свою теорию электрических и магнитных явлений, представлявшую для большинства современников книгу за семью печатями. Только равносильный ему гений мог распечатать эту книгу, и из кратковременной и блестящей карьеры Генриха Герца мы знаем, какие в ней заключались сокровища. Больцман еще ранее Герца оценил чрезвычайное значение Максвеллеевской электромагнитной теории и особенно заинтересовался соотношениями, выводившимися из нее относительно световых явлений; один из замечательных выводов из нее, заключающийся в численном соотношении между электрическим свойством (диэлектрической постоянной) и оптическим (коэффициентом преломления), Больцман экспериментально испытал на газах и нашел подтверждение. Но попытка доказать то же соотношение на твердых и жидких телах имела только частичный успех и встретила большие препятствия, в преодолении которых, в числе других, принимал успешное участие и Павел Друд.

Такой оригинальный мыслитель, как Больцман, естественно, не мог довольствоваться голым заимствованием чужих мыслей, и он, действительно, самостоятельно продолжает исследовать эту область явлений. Здесь он в своих лекциях о Максвеллеевской теории не только обработал идейное достояние, оставленное миру рано умершим исследователем, но и достаточно прибавил к ней собственных самостоятельных мыслей.

Если я еще назову работы Больцмана об излучении, о применении второго основного закона механической теории тепла, то специалист знает, что каждый раз речь идет об основных вехах на пути развития науки. А то, что дилетанту в немногих словах не объяснишь сущности и характера этих работ, показывает только, что мы имеем здесь дело с такими завоеванными областями, заселение которых есть еще дело будущего.

Кроме своих физико-математических работ, Больцман в последние годы своей жизни писал и натурфилософские работы, не встретившие, впрочем, того безусловного одобрения, какое всегда находили его специальные труды. Нужно, впрочем, согласиться, что в этой новой области его деятельность не была творческой. Как бы оригинальны и самостоятельны ни были его взгляды в этом отношении, они, все же, ничего фундаментального не представляют, а являются лишь энергичной защитой атомистически-механического мировоззрения, доведенного физико-математиками восемнадцатого и девятнадцатого столетий до столь совершенного развития в формальном отношении и, несмотря на это, оказывающегося во многих пунктах несостоятельным перед лицом несравненно большего разнообразия современного опыта. Совершенно преданный своей науке, постоянно занятый ее проблемами, Больцман не находил ни времени, ни охоты освоится с теми тысячами мелочей, на инстинктивном выполнении которых покоится в большей своей части жизнь современного человека. Тот самый человек, который отличался величайшим математическим остроумием и глубокомыслием, был в повседневной жизни беспомощен и неопытен, как ребенок. Нужно было из его собственных уст услышать рассказ о его приключениях, например, о случае с дачей в Граце, чтобы считать подобное возможным. Таким образом, охотно поверят, что, когда им получено было приглашение из Берлина, руководящая дама местного ученого мира коротко и открыто сказала ему: "господин Больцман, Вы не подходите для Берлина". Эту энергичную и умную женщину обвиняли тогда в том, что ее неприкрашенные слова окончательно наклонили колеблющиеся весы в сторону отрицательного ответа. Но не может быть никакого сомнения в том, что она была совершенно права и оказала Больцману хорошую услугу. Ибо позднейший опыт показал, что этот нежный организм, не снабженный органами защиты, может существовать только на родной почве, где, правда, известные раздражения тоже неизбежны, но где они, по меньшей мере, не так остро чувствуются, как на чужбине.

Из Мюнхена, где атмосфера для такого человека, как Больцман, была, все же, благоприятнее, чем где бы то ни было в другом месте, его снова потянуло в Вену. А затем им снова овладело беспокойное желание испытать свои силы в возбужденной атмосфере более обширного и более воодушевленного интернационального круга учеников, чем тот, каким представлялся ему круг учеников на родине. Несмотря на благодарный прием со стороны новых учеников в Лейпциге, он заболел самой жестокой болезнью, какой может заболеть профессор: боязнью лекций. Человек, который в своей специальности был выше всех нас по остроумию, глубине и ясности мысли, страшно страдал от неодолимой заботы, что вдруг, среди лекций, ум и память могут отказаться служить ему. Так он должен был проводить недели, месяцы, и из этого состояния не нашел другого выхода, как при первой возможности вернуться в Вену.

Здесь он снова ожил и читал блестящие, охотно посещавшиеся лекции, успех которых должен был убедить его в неосновательности его опасений. Оттуда он, по приглашению, совершил несколько триумфальный поездок в Америку, после которых он, несмотря на все опасности, очень картинно описанные им самим в его последней книге, счастливо возвратился на родину. И друзья его думали, что могут быть спокойны и надеяться на счастливый конец жизни. И. все же, этот ужасный конец!

Мы удивляемся воину, который после проигранной победы выпускает в себя последнюю пулю, и воздвигаем ему памятники. Поэзия всех народов создала и почитала тип Ахилла-Зигфрида, юноши, который после быстрого, метеороподобного победоносного шествия отправляется туда, откуда нет возврата. Но инвалид, с такой же храбростью совершающий свой жизненный путь, поплатившийся только своим здоровьем и работоспособностью, готовый и впредь служить, поскольку позволяют ему силы, он не вызывает нашего удивления; мы даже считаем себя особенно хорошими и справедливыми по отношению к нему, если не ставим ему в особенный укор его пониженную работоспособность.

Таких инвалидов в науке больше, чем думают, а неисчислимые страдания, выпадающие им на долю, еще не нашли своего Гомера. Каждый отдельный подобный случай считают несчастьем отдельной личности, совершенно упуская из виду, что перед нами явление естественной закономерности. Наука требует своих жертв с такой же жестокой неумолимостью, как смерть. Большей частью эта жертва приносится ей в молодые годы, и счастлив тот, кто тогда же умирает, как Галюа, Абель или Генрих Герц: его имя остается окруженным сияющим ореолом; он боролся и прожил прекрасные героические годы молодости, а печальные годы инвалидности миновали его. Но другим счастье не так улыбается. Они вынуждены видеть, как исчезают их силы, уменьшается работоспособность, в то время, как требования к ним и ответственность все возрастают. Как каждый в отдельности пытается справиться или выйти их этого противоречия, зависит от особенностей характера. Верно лишь одно: чем он искреннее и честнее, тем глубже он чувствует противоречие. Вот где наука, доставляя своим жрецам внешний блеск, требует от них жертв, "неслыханных человеческих жертв".

Кто вкусил пленяющей прелести научной творческой работы, тот знает, что она тем вернее исключает всякую заботу о здоровье и силе, чем она плодотворнее. Так каждое важное открытие оплачивается человеческой жизнью, умирает ли творец немедленно или остается жить калекой, - последний случай еще жесточе. В этом отношении природа так же безжалостна по отношению к индивидууму в пользу рода, как, вообще, во всех других отношениях. Эрнст Мах постоянно подчеркивал биологическое значение науки. Подобно тому, как природа самыми сильными и неодолимыми инстинктами обеспечила непосредственное сохранение рода, точно так же она снабдила вид "Человек", одаренный особенной способностью к развитию, такими инстинктами, которыми так же обеспечено развитие, как у низших родов органического мира обеспечено простое сохранение вида. И подобно тому, как часто родительский организм, после того, как выполнена задача размножения, умирает или разрушается, так и в научном развитии человечества весь центр тяжести заключается в том, чтобы достигнут был прогресс, причем совершенно не обращается внимание на то, что будет с индивидуумом, являющимся непосредственным двигателем этого прогресса. Таким образом инвалиды науки являются естественным результатом биологического развития, результатом, устранить который мы совершенно не в состоянии.

Жестокость этого учения - только кажущаяся. Ибо раз мы поняли необходимость подобного явления, нам становится ясно, как несправедливо требовать от человека, сделавшего в молодости выдающиеся открытия, чтобы он в продолжение всей жизни дарил нас равноценными работами. Как раз наоборот: раз он уже сделал свое великое дело, то мы должны быть ему благодарны и предоставить ему возможность спокойно прожить остаток своих дней. Это напоминание относится не только к "другим", но и к самим творцам. Ибо последние обыкновенно самым суровым образом предъявляют к себе подобные несправедливые требования, и в тем большей степени, чем они честнее и добросовестнее. И действительно, трудно самому сознаться, что ты уже не в состоянии сделать то, что раньше делал с легкостью. Но и самый энергичный человек бессилен против законов энергетики, и раз аппарат от сильного перенагружения значительно и навсегда поврежден, то его предельная мощность составляет уже незначительную часть своего прежнего значения.

Так законы природы только кажутся жестокими. Говоря нам о неотвратимости наших судеб, они вместе с тем внушают мужество спокойно мириться с этими судьбами, ибо против неизбежного не борются. А сознание, что личная жертва идет на пользу всего человечества, заключает в себе источник сильного подъема. Наше время есть не только время грубого эгоизма оставшихся позади, но и время, когда среди передовых людей сильно развивается инстинкт общественности, когда все сильнее и сильнее ощущается счастье работы на пользу общества.